Седьмой переход - [76]

«Собирался рассказать о гражданской войне в Южноуральском крае...» — вспомнила Василиса. Глядя на Анастасию Никоноровну, на ее старшую сестру, на их мать, моложавую, убитую горем женщину, Василиса не могла сдерживать слезы. Посторонние принимали ее за родню Кашириных. Что ж, беда роднит всех.

Неподалеку от Василисы, с девочкой на руках стоял мужчина средних лет, худощавый, бледный. Он смотрел в глубину зала, сухие невидящие глаза отсвечивали горячечным блеском, косой шрам на щеке и подбородке придавал его лицу выражение гневной скорби. Девочка теребила ручонкой цигейковый воротник отцовского пальто, прижималась к отцу, но он ее не замечал. Он вообще никого не замечал. Только раз повернул голову в ту сторону, откуда донесся плач Дарьи Антоновны. К нему подошла черненькая женщина, взяла малышку. С минуту он держал руки в том же положении — согнутыми, потом опустил их, ссутулился. Его осторожно обходили, не мешали ему оставаться наедине со своими мыслями. Так он стоял час, второй, не в силах пошевельнуться. Это был Максим Каширин...

Похоронная процессия растянулась по всей центральной улице. Впереди шел Жилинский, нес орден Красного Знамени — с потрескавшейся эмалью, местами облупленный до самого металла. Рабочий оркестр играл шопеновский марш. Нерусская эта музыка брала за сердце: невольно опускали головы ярчане, выстроившиеся длинными шпалерами вдоль мостовой. Услышав еще издали трубные рыдания, люди становились как бы ниже, меньше. То была песня о смерти...

Когда процессия вступила на понтонный мост через Урал, покрытый зеленоватым льдом, но уже струящийся у пологих берегов вешними водами, оркестр начал раздумчиво, нерешительно, будто припоминая грозовое время, «Вы жертвою пали». И мужая, усиливаясь, обретая уверенность, крепли, нарастали звуки героического марша. И каждый почувствовал себя человеком, поднял голову, привычно уловил ритм медленного твердого шага. И жгучий пламень загорался в глазах, упругими сделались мускулы. И день показался светлее, и небо — чисто-голубым, высоким. «Настала пора и проснулся народ!..» — порывисто, победно грянул рабочий оркестр. Это была песнь против смерти. Ее взлеты, соединившие в себе и суровую печаль, и неукротимую страсть к борьбе, звучали жизнеутверждающим гимном, которым Ярск провожал Никонора Ефимовича Каширина...

На кладбище, слабо защищенном от тобольских ветров трепетными деревцами, на зернистом влажном песке у свежей могилы, один за другим произносили краткие речи давние друзья Никонора Ефимовича. Последним говорил Лобов. Говорил трудно, ему не хватало ни слов, ни воздуха. Василиса взяла под локоть Анастасию, прижала к груди ее холодную руку, и так стояла рядом с ней бок о бок до конца.

Максим простился с отцом, отошел, дал дорогу матери, и, привалившись плечом к нездешнему, нестепному дереву — молодой сосне,— больше ни разу не взглянул на могилу до окончания погребения.

Сухо треснул, раскатился винтовочный дробный залп. Трубы запели «Интернационал». Уральская земля принимала прах Каширина...

Пусть же снятся тебе сказочные сны: те, что виделись на каком-нибудь привале, после схлынувшего боя, те, что чудились не раз и наяву — в полуденном мареве разбуженной степи, да и те, что пересказывал ты в кругу семьи — сны-воспоминания, сны-мечты...

В наступившей тоскливой тишине молча расходились люди.

Сухарев долго бродил по кладбищу, искал могилы сестры и матери.

Недалеко отсюда начинался Старый Ярск, за ним был Новый Ярск, а тут Вечный Ярск. Рыхлый, пронизанный солнцем снег не выдерживал, Родион Федорович проваливался в сугробах между холмиками, помеченными то покосившимися крестами, то каменными плитами, то блеклыми звездами, укрепленными на дощатых постаментах. Он читал расплывшиеся надписи и в памяти его смутно возникало то время, когда все эти его земляки, нашедшие здесь приют в последние тридцать-сорок лет, составляли главную часть населения уездного города. Найти могилы ему не удалось. Оказывается, Третий Ярск тоже вырос, неузнаваемо изменился с тех пор, как Родион Федорович побывал на кладбище в прошлый раз, в канун войны. Он утратил последнюю связь со своими близкими. Он и тут, среди мертвых, был одиноким.

Сухарев вышел на проторенную дорожку и увидел Максима,— тот все еще стоял под вечнозеленым шатром сосны. Ему захотелось подойти к шурину, сказать несколько утешительных слов. Но, опомнившись, он повернул к шоссе. Максим не узнал его. Старательно расправив путаницу черных и красных лент на пылающих венках, оглядев со всех сторон это постоянное пристанище человека, давшего жизнь ему, Максиму, он надел шапку и побрел вслед за Сухаревым.

В глаза светило жаркое мартовское солнце, струился мутный поток в кювете, оседали бурые ячеистые снега, раскачивались под ветром голые придорожные осокори и тополя, и в синей вышине степного неба, распластываясь, теряя строй, спешили на север, огибая город, ранние косяки журавлей.

Родиону Федоровичу казалось, что Максим упорно смотрит ему в спину, и Сухарев не выдержал, сошел с дороги на тротуар, затерялся среди толпы. А Максим вовсе и не думал сейчас о нем. Максим вел тот безмолвный, трудный разговор с отцом, который смерть оборвала на чем-то очень важном, очень необходимом для живых.