Седьмой переход - [62]

— Какой митинг? А, да...

В механический цех № 1 собралась вся дневная смена. Максим никогда, нигде не выступал, считая себя не вправе поучать, тем более критиковать других.

Он устало привалился к торцовой стене огромного корпуса, прислушиваясь к разнотонному говору рабочих. Взгляд его скользил по знакомым лицам, не отдавая предпочтения никому: у Максима не было друзей, он ко всем относился одинаково, учтиво, ни с кем не старался сблизиться.

Председатель завкома, открывший митинг, сразу же безо всяких предисловий объявил, что есть предложение выдвинуть кандидатами в депутаты Ярского городского Совета слесаря Якимова, инженера Милославского и токаря Каширина.

Максим оттолкнулся плечом от шершавой стенки, словно хотел остановить оратора, но тот уже начал расхваливать кандидатов на все лады. Потом выступали какая-то девушка, голосистая, боевая, какой-то интеллигентный мужчина, седой, в очках, и еще двое или трое в комбинезонах. И все утверждали, что выбор удачный, что Якимов, Милославекий и Каширин, конечно, оправдают доверие коллектива машиностроителей. Максим плохо разбирался в том, что происходит. Словно видя со стороны, как воспаляются его глаза, как пламенеет шрам на подбородке, он не находил себе места под всеми этими пытливыми и ободряющими взглядами своих товарищей. Сколько тут, оказывается, сердечнейших людей!

— Так и запишем,— говорил, заключая, председатель завкома,— просить Каширина Максима Никоноровича дать свое согласие баллотироваться по четырнадцатому избирательному округу.

«Просить... согласие баллотироваться...» И он, может, впервые после возвращения в Ярск почувствовал себя кругом виноватым перед людьми, которых избегал из-за ложного стыда человека второго сорта.

Со всех сторон к нему потянулись дружеские руки, он торопливо, в замешательстве коротко пожимал их, жесткие, добрые руки, щедро делившиеся с ним своим теплом...

В седьмом часу было еще совсем светло. Максим не поверил, что так много времени, отогнул рукав пальто, посмотрел на свои, швейцарские, подаренные комиссаром партизанского батальона: да, четверть седьмого. И тут сделал для себя открытие: дни-то прибывают все быстрее, быстрее, а он, привыкнув к зимнему солнцестоянию, будто и не заметил прибавку на целых три часа.

Невольно ускорив шаг, Максим свернул на тропинку, с декабря протоптанную напрямик, через краснотал, к Уралу.

Милица встретила отца на берегу реки, где с утра до вечера, сменяя друг друга, катались ребятишки с яра.

Девочка сейчас же устроилась на салазках, и Максим, перекинув веревочку через плечо, двинулся в гору, ступая в ямки, выбитые мальчуганами в спрессованном снегу.

— Тяжеловато,— пожаловался он дочери, когда вывез ее на кручу, где толпились отчаянные лыжники,

Милица рассмеялась, блеснув черными глазенками: такой большой папа — и вдруг устал!

Он вез дочурку по середине улицы, довольный своим бесценным грузом, не будь которого на свете, он бы, наверно, не вынес тот, непосильный груз, взваленный на плечи еще под Харьковом.

— Што поздна? — нахмурилась Эмилия, открыв им дверь раньше, чем они успели позвонить.

— А мы катались с папой, что, что, что!..— поддразнивая мать, запрыгала Милица.

— Харошо, проходитэ,— посторонилась Эмилия и внимательно посмотрела на Максима. Она привыкла спрашивать его о новостях только взглядом. Сейчас он был подозрительно повеселевшим: может быть, что-нибудь случилось?

Этот вечерний час, когда Макс не начал заниматься, когда вся семья в сборе, за столом, доставлял Эмилии истинное удовольствие. Маленькая Дарья устраивалась на своем высоком стуле, рядом с отцом, Милица, как старшая, садилась ближе к двери, чтобы вовремя услужить матери, а Эмилия сидела чуть на отшибе, напротив них, и то подливала им супа, то подкладывала жареной картошки с мясом. Непонятно, как она успевала поесть, и сегодня особенно: каждый раз, поднимая голову, Максим встречался с ее глубокими настороженными глазами, над которыми тотчас же взлетали надломленные брови.

После ужина, поручив убирать посуду дочерям, Эмилия подошла к мужниному столу, выждала, пока Максим листал свежие номера газет, сказала:

— Вэс ден читала, как на съезде критикуют югославских руководителей за ревизионистические взгляды.

— Ревизионистские.

— Ревизионист-ские,— охотно, по-ученически повторила Эмилия, привыкнув к этим мимолетным урокам русского языка.

Максиму не хотелось тревожить лишний раз ее тоскующее сердце, но если уж сама начала неприятный разговор, то, значит, ждет ответа. Никуда не денешься, придется, видно, поговорить о белградских наскоках на советских коммунистов.

Эмилия слушала его с надеждой на какое-нибудь смягчение в будущем, хотя давно испортилась погода в Югославии, которая целых десять лет никак не может выбраться на столбовой большак, все бродит вокруг да около, по горным проселкам Западных Балкан, политых партизанской кровью. Неужели не понимают, что им в одиночестве не выбраться на заветный перевал, как не справиться бы с альпийскими дивизиями гитлеровцев? Мимо них проходят прямым путем Румыния, Болгария, Албания, а белградские вожатые все топчутся на своем проселке да покрикивают вдогонку своим соседям: «Это вы сбились на русскую дорогу!» Пора бы взять им в руки старый партизанский компас, который вывел их той поздней осенью на соединение с авангардными частями советских войск. Нет, заложили они свой компас в северо-атлантический ломбард, в обмен на американскую пшеничку? За океаном не плохо платят за такие, казалось бы, простые вещи. Вот и приходится сидеть за конторским арифмометром, считать и пересчитывать долги по кабальным займам. И, чтобы оправдать «двойную бухгалтерию» в политике, они поднимают время от времени шумок о «бесцеремонном вмешательстве русских в югославские дела». В Белграде твердят, что строят социализм в отдельно взятой стране. Да кто бы заикнуться посмел об этом, окажись наедине с тем же Бонном? Просто речь идет о спекуляции дорогим для народа словом, спекуляции, возведенной в степень государственной политики. Ревизионист всегда чей-нибудь приказчик. И вот редкий случай в истории: приказчик внешне выглядит хозяином «нейтральной» лавочки. Но если он не одумается вовремя, то, конечно, прогорит, и тогда уж волей-неволей придется менять вывеску, добавив к громкому имени своему обычную коммерческую приписку: «...и К°»