Седьмой переход - [100]

Как ни приготавливала себя Анастасия к этому дню, но возвращаться домой было страшно. Она бесцельно ходила по магазинам, в которых толпились почти одни домохозяйки. Кто-то искал ситец, поругивая продавщиц за обилие штапеля, кому-то был нужен именно рижский, а не московский трикотаж, кого-то никак не устраивал радиоприемник без проигрывателя. Жизнь шла своим чередом. Анастасии же все это казалось досадной сутолокой. «Да зачем я здесь?» — приостановилась она, поняв, наконец, что ей просто-напросто хочется затеряться среди людей, озабоченных мелочами (но ведь житейские мелочи только оттеняют значение ее беды).

Свернув с главной улицы в немощеный, пыльный переулок, она начала припоминать вчерашнюю встречу с Лобовой. Наревелись досыта. Вася всплакнула первой. «Что с вами?!» — испугалась Анастасия и, пытаясь успокоить ее, сама разрыдалась безутешно. Вася принялась уговаривать, наивно рассуждая о неувядшей красоте, о второй молодости, о вполне возможном счастье в будущем. Громкие слова звучали неискренне. Искренними были слезы Васи. Так и просидели они дотемна. Уже все решив, все обдумав, Анастасия поинтересовалась будто между прочим: «А как бы ты поступила на моем месте?» Вася ответила не сразу, но откровенно: «Я бы не смогла оставить Леонида при каких угодно обстоятельствах.— И добавила.— Я, право, слабая». Тогда Анастасия спросила неожиданно для себя: «А как Леонид Матвеевич смотрит на мой поступок?» Вася быстро взглянула, стушевалась: «Право, не знаю. Ему, конечно, неприятно». И заторопилась домой. Но она удержала ее, чтобы сгладить впечатление от своего нечаянного вопроса... «Вася-Василиса, напрасно ты тревожишься,— мысленно обращалась к ней сейчас Анастасия.— Первая любовь — хроническая боль: неизлечима, но и не смертельна. Бывают приступы, проходят. Пройдет и этот — последний».

Она огляделась: забрела в незнакомый тупик, образованный новыми домами (а ведь раньше тут была просторная Хлебная площадь). Вернулась на главную улицу и пошла в свою сторону, подгоняя себя с каждым шагом,— только бы не опоздать, только бы застать Родиона...

Когда Родион Федорович стал собираться в дорогу, то оказалось, что у него, кроме книг, нет, собственно, никаких вещей. Не делить же мебель, или холодильник, или пылесос. Обойдется на стройке без пылесоса. Еще утром он отвез на станцию все свое имущество — несколько ящиков с книгами: их набралось около двух тысяч, пришлось сдать «малой скоростью» (ему не к спеху — в Рощинском будет не до чтения).

Оставалось взять в руки два чемодана — и прости-прощай, Южноуральск, не поминай лихом «закоренелого догматика».

Его, кстати сказать, очень легко сняли с партийного учета, будто давно ждали, когда он явится в райком. Ни расспросов, ни напутствий. Родион Федорович болезненно поморщился, спрятал открепительный талон во внутренний карман пиджака и пошел в обком,— нельзя же покинуть город, не простившись с кем-нибудь из секретарей. Но и тут постигла неудача: как раз началось заседание бюро. Родион Федорович присел в сторонке в приемной секретаря, набросал коротенькую записку:

«Уважаемый товарищ Васильев! Заходил к Вам перед отъездом, не повезло — Вы были заняты. Итак, сегодня отбываю на стройку. Попробую начать жизнь сначала. Возможно, я в чем-то виноват. Это утверждает и моя бывшая жена. Как видите, я наказан образцово, по всем линиям. У меня в запасе с десяток активных лет,— немного, но и, собственно, достаточно для самопроверки в моем положении. С коммунистическим приветом — Р. Сухарев»

Вернувшись домой, он выругал себя за эту никому ненужную исповедь, да было поздно.

Надев старенький темно-синий костюм, сильно жавший в плечах, Родион Федорович обошел все комнаты, показавшиеся ему пустыми без стеллажей для книг, присел у окна, привычно откинулся на спинку стула. Зазвонил телефон, громко, непрерывно. «Москва, наверное, вызывает по старой памяти»,— решил он и не поднялся.

За окном, под красным яром, лениво текла густо-зеленая река, обессилевшая от августовского зноя. Вниз вела белая, нарядная лестница, рядом, чуть левее, извивался по глинистому овражку заброшенный старый спуск, отслуживший срок,— по нему предпочитали хаживать люди немолодые, то ли по привычке, то ли потому, что он пологий. Не так ли получилось и в его, Родиона, жизни: разве теперь взбежишь одним махом по крутой парадной лестнице Южноуральска„ остается лишь одно — тащиться вместе с пенсионерами по выщербленным ступенькам окольного подъема. Пока взберешься — и умирать пора.

Прощаясь с Уралом, с тихой, задумчивой рощицей на азиатском берегу, с вечерней сиреневой степью, со всем, что окружало его столько лет, Родион Федорович почувствовал остро, больно, что это ведь всерьез, надолго, пожалуй, навсегда. Нет, он не сразу поверил словам Насти: «Ты мне в тягость». Он только сделал вид, что ему все безразлично, и чтобы поколебать ее, принудить к раскаянию, тут же заказал телефонный разговор с Москвой, выпросил отставку у редактора газеты. Потом созвонился с Егором насчет работы в Рощинском. Чем упорнее молчала Настя, тем поспешнее он действовал: купил билет, сдал багаж в пакгауз, снялся с партийного, военного, профсоюзного учета, сходил в милицию с домовой книжищей, даже оставил покаянную записочку для секретаря обкома. И лишь сейчас, когда все мосты и мостики были сожжены, Родион Федорович ощутил такой упадок сил, что ему, кажется, и не подняться с этого стула. Теперь он бы, может быть, готов был повиниться перед Анастасией. Но поздно, поздно... А почему, собственно, поздно? Вот, кстати, придет она и... Нет, счастья не просят. И не будет его больше, счастья. Разве только слабые женщины могут жить иллюзиями. Пусть Анастасия Никоноровна Каширина обманывает себя. Пусть. А он-то уж твердо знает, что ему, быть может, до конца дней своих придется добывать рощинскую медную руду с ничтожной примесью золота, которое никто и не собирается извлекать по грамму с тонны. Бессмысленное занятие для человека, державшего в руках увесистые самородки. А, черт с ними, с самородками! Чем ни тяжелее будет, тем, кстати, лучше.