Седьмой этаж - [9]

Признает ли он свой проступок? Да, признает. Понимает ли он, что причинил беспокойство родителям и Энне Андреевне? Понимает и просит Энну Андреевну извинить его. А перед папой и мамой он извинится дома, но, если ребята настаивают, он может сделать это здесь, в классе.

Гри выждал минуту - никто не настаивал, и он заговорил снова:

- А в школе мне не нравится, и на уроки я ходить не буду.

Едва он произнес эти слова - про школу и уроки, - Ила вскинула руку. Но в этот раз Энна Андреевна не дала ей слова, в этот раз Энна Андреевна сама взяла слово.

- Если Гри, - сказала она, - так упорствует, пойдем ему навстречу, дети: с нынешнего дня Гри освобождается от уроков в классе. С нынешнего дня он будет учиться на седьмом этаже, в отдельной комнате.

И дети вспомнили загадочный седьмой этаж и мальчиков, сидящих там в одиночестве среди электронных машин, и пустовавшую в начале года последнюю комнату - ту самую, о которой Энна Андреевна тогда говорила; "Из нашего класса, я уверена, сюда никто не попадет".

- Но, - Энна Андреевна сделала паузу, - когда Гри по-настоящему исправится и захочет снова вернуться к нам, мы всегда найдем для него место.

Через четверть часа Гри и его папу лифт поднял на седьмой этеж. Здесь их встретил старик с белыми, как шерсть оленя-альбиноса, волосами и синими глазами, такими синими, что они казались кусочками неба, имеющими форму человеческих глаз.

- О, Дин Григорьевич, - воскликнул радостно старик, - я безмерно счастлив видеть вас. А это кто? Ваш сын? Рад познакомиться, молодой человек: я - Гор Максович. А вы... Гри? Григорий, стало быть, Динович. Рад, безмерно рад, Григорий Динович, приветствовать вас в здешних эмпиреях. Ну те-ка, пройдемте в свой кабинетик.

Старик все время улыбался. И, самое непонятное, Гри тоже почему-то хотелось улыбаться, даже не улыбаться, а смеяться - до колик под ложечкой, как будто возишься на траве с собакой, которая нет-нет да лизнет тебя щекотно то за ухом, то в нос, то в губы. Папа тоже улыбался, но только вначале, а потом, когда Гор Максович заговорил о каком-то их общем знакомом со странным именем Элу Большой, папа перестал улыбаться. Он только кивал головой и щурил изредка глаза. Этот папин прищур Гри хорошо знал - он появлялся всегда, когда папа бывал недоволен собой.

- О, вы преувеличиваете, Дин Григорьевич, - заторопился вдруг старик, - Элу Большой великолепен, и вы, конструктор, можете им гордиться. Но эмоциональный анализ тестов дается ему, скажем откровенно, на троечку с плюсом.

Папа вздохнул:

- Вы чересчур снисходительны, Гор Максович: тройка с минусом - красная цена ему.

Гор Максович отчаянно запротестовал и в поисках подкрепления сослался на то далекое время, когда уважаемый Дин Григорьевич, тогда еще в возрасте своего сына Гри, сидел в этой же, куда они сейчас прибыли, комнате и неистово доказывал, что электронный учитель-2, или, как называли его все, Элу-двоечник, завышает оценки.

- О, - поднял палец старик, - самокритичность. Дин Григорьевич, - да, но самобичевание - нет. Нет!

Гри остановился у стола посреди комнаты. Папа стоял у окна.

- Садись, - приказал Гор Максович, кладя Гри на голову руку. - Расскажи, как ты провел вчерашний свой день. Сначала расскажи устно, а потом письменно - на этих вот бумаженциях.

- А кому рассказывать? - спросил Гри.

- Никому, - поднял старик плечи. - Если, конечно, не считать, что ты сам можешь быть своим слушателем. Отец, наверное, рассказывал тебе фабио о старичке чудачке, который разговаривал с самим собой на улице, "Папаша, - обратился к старичку один заботливый юноша, - что это вы сами с собою разговариваете?" - "Э, юноша, - ответил ему старичок, - приятно, знаете, поговорить с умным человеком". Ну, за работу, Гри, - неожиданно строго приказал Гор Максович.

Папа и Гор Максович вышли - Гри остался один. Сначала его занимали мысли о веселом старичке, потом о папе, который, оказывается, придумал эту машину - Элу Большого, потом о собрании в классе, о разбитом хрустальном бокале и, наконец, о вчерашнем утре, когда было так же много солнца, как нынче. Гри щелкнул языком, пытаясь воспроизвести голос Део, но получилось не очень похоже, потому что не было скрипа - жесткого скрипа туго отворяющейся двери.

Теперь Гри готов был приступить к заданию, но что-то нелепое было в том, что надо рассказывать себе о себе же. В самом деле, что мог он рассказать себе такое, чего бы прежде не знал? Ведь это сам он все видел, сам он все слышал, передумал и дважды уже пересказал - сначала папе, потом ребятам в классе.

В комнате было очень тихо, и здешнюю тишину можно было слушать, как ту, которая была в роще. Гри прислушался - в Элу Большом что-то монотонно потрескивало и через каждые пятнадцать секунд щелкало, вроде резак отсекал пересохшую хитиновую пленку. Потом раздался всплеск, и Элу Большой затцикал - точь-в-точь как восхищенный Део, Гри рассмеялся и сказал Элу Большому, что тцикать он умеет, а вот разговаривать с ним, как с Део, все равно нельзя. Део можно даже рассказать про вчерашний день, и он бы наверняка все понял и глаза у него стали бы веселые, и трещал бы он в своем дельфиньем восторге, как зуммер, который забыли отключить.