Седьмое дао дождя - [8]

Готика... Высокие окна; мелькающие витражи, строгие очертания скрупулезно начертанного острого шрифта. Икар, оплавляющий крылья...

Я оказался на хрустальном летательном аппарате неверной, невероятной, пульсирующей конструкции. Помню лишь — чудо! Я сидел на крыле и плыл в безмолвии, созданном звуковыми волнами; плыл над громадами облаков, в фиолетовом упругом воздухе, все выше и выше; плыл медленно, со скоростью догонявшего меня звука. Я подставлял лицо потоку, а поток проходил сквозь мою душу, рождая в ней лишь колебания блаженства и совсем не рождая сопротивления.

Капель, казавшаяся вначале враждебной, холодила и успокаивала; казалось, только она теперь давала мне возможность дышать. Ритм, непрекращающееся течение жизни; вдох — выдох, систола — диастола.

Всё. Последний готический всплеск. Капель. Прощание. Финал. Финиш.

Тонарм оторвался от зеркала пластинки и с чуть слышным жужжанием сервомотора ушел на место. Сашка крякнул, поднялся с пола, засунул пластинку в конверт, молча пожал руку. Хлопнула входная дверь, так больно и резко в обвалившейся на меня внезапной тишине.

На нетвердых, ватных ногах я доковылял до кухни, вытащил из холодильника початую бутылку «Московской» и направил ледяную обжигающую струю в пересохшее горло. Я стоял и судорожно глотал — до последней капли.

Мне было страшно. Мне хотелось забыть, вычеркнуть эту музыку из своей доселе пустой жизни. Развернуть время. Вернуть Сашку. Вернуть свой «Чингиз Хан» в верхнем кассетном кармане. Вернуть мелодику. Вернуть порядок в понимание естества.

Тогда — не удалось. Теперь — не жалею.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ САН-ДИЕГО В ДИСНЕЙЛЕНД, ИЛИ ДЕНЬ БЛАГОДАРЕНИЯ

Ранним солнечным ноябрьским утром, где-то около семи, я вышел, щурясь, на парковочную площадку перед маленьким отелем «семейного типа» в Ла-Хойе, фешенебельном пригороде Сан-Диего. День обещал быть долгим и приятным. Да и каким иначе мог быть он, День Благодарения. Глубокой осенью, каждый год, в последний четверг ноября, американцы вспоминают первых поселенцев и благодарят Всевышнего за то, что он сделал для всех них — за голубое небо над головой, за мир и любовь в домах, за обильный урожай и новое, наступающее, неизвестное и потому волнующее, будущее. На капот и лобовое стекло моего белого «Ниссана-Максима», взятого неделю назад напрокат в аэропорту Лос-Анжелеса, осел предрассветный туман, от которого теперь в воздухе не осталось и следа.

Поворот ключа в замке зажигания, короткий взмах «дворников» — и в путь. До «детской столицы» штата Калифорния, Диснейленда в Анахейме, чуть меньше сотни миль. Два поворота, направо на развязку — и я на северном направлении «Ай Файв», скоростной, прямой как стрела, магистрали. Вся Америка сегодня отдыхает, поэтому по хайвею особенно не разгонишься. Дачные прицепы, велосипеды на крышах автомобилей — это и понятно, все-таки четыре свободных дня впереди. А у меня — пара часов пути точно. Радио тихо поет голосами дуэта «Карпентерс» — и вот я уже ловлю себя на мысли, что все происходящее как бы разделяется — на реальность шороха шин, слабого подрагивания руля на стыках плит, гула мотора, и что-то иное, которое со мной всегда, но сегодня, именно сейчас, ставшее отдельной и такой же осязаемой, реальностью.

... В весенний Ашхабад я прилетел тогда, четырнадцать лет назад, студентом пятого курса 1-го Московского Медицинского — на научную конференцию. Разместившись в комнате барака, почему-то именуемого общежитием, где стояло восемнадцать покосившихся железных коек с никелированными шариками, мы толпой прошли через маленький институтский дворик, вышли на ступени учебного корпуса и остановились, разглядывая шумную и незнакомую улицу. Конференция открывалась только завтра, и срочно требовалось чем-нибудь заняться. Рядом со мной стоял колоритный молодой человек из Вильнюса, по имени Аудрюс, серьезно работавший в области клинической психиатрии, незадолго до поездки умудрившийся сломать ногу и потому опиравшийся на два старых массивных деревянных костыля. Кстати — кто теперь в Литве не знает Аудрюса Буткявичуса? Это и был он — только он сам об этом не догадывался. Все еще было впереди.

Тем временем началось обсуждение планов на ближайшее будущее. Вопрос ставился ребром — чем заняться прямо сейчас? Один из нас, серьезный молодой человек из Волгограда, пробасил: «Я бы... м-м-м... посетил восточный базар. Все же — экзотика...» На что ему тут же возразили, что в Ашхабаде есть еще и музеи, в том числе и фабрика ковров (ручная всемирно известная туркменская работа — прямо на ваших глазах!), объединенная с музеем. Мнений было много. Наконец дошел черед и до меня. Оглядевшись вокруг, я выдохнул: «Мужики, а я бы пошел — пива выпил». Мое предложение было встречено с явным энтузиазмом, причем практически всеми присутствующими. Культурная программа единогласно была перенесена «на потом», и мы отправились на поиски. Уличные «бочковые» точки были отвергнуты сразу и без сожаления по соображениям эпидемиологии и гигиены. Спустя каких-то десять минут мы набрели на симпатичный подвальчик, из которого торчало забрало огромного японского кондиционера и многообещающе пахло свежим пивом. После того, как все мы проследовали по полутемной круто уходящей вниз каменной лестнице, помещение, доселе пустовавшее и жившее само для себя, оказалось немедленно на пределе вместимости. Впрочем, повеселевшего бармена это обстоятельство даже радовало, судя по его широкой гостеприимной улыбке, висевшей, как улыбка Чеширского Кота, в полумраке заведения.