Седьмое дао дождя - [7]

Присохший язык судорожно бродил по нёбу, цепляясь за зубы, терпко облизывая потрескавшиеся губы, теряя и вновь обретая координацию движений. Жажда. Гул под сводом черепной коробки. Сушняк.

Собрав себя в кучку, я добрел до ванной комнаты; наощупь, не включая света, вбросил себя в тесное пространство сидячей ванны и ногой открыл кран холодной воды. Душ зашипел разъяренной змеей и в следующую секунду изверг на голову потоки пенящейся ледяной жидкости. Она стекала по волосам, сбегала по лицу, смачивала сухие губы, гасила эту нестерпимую боль в висках, заменяя ее пульсом молодого тела тридцатилетнего мужчины. Было пронзительно холодно, грустно, одиноко. Было хорошо.

Дверца желтого дизайнового холодильника отворилась с едва слышным скрипом, обнажив пустые полки и чрево морозильника, в котором со вчерашнего вечера — всю ночь — лежала чудом не взорвавшаяся бутылка полусладкого шампанского. Пробка отлетела с глухим ударом, и на заботливо подставленную тарелку выплеснулся поток мелких ледяных кристалликов, шипящих улетучивающейся углекислотой. Я взял ложку и с тупым упорством стал поглощать горку необычного мороженного. Russian breakfast. Доброе утро.

Улюлюканье отвратного звонка в прихожей вписалось в пейзаж после битвы как нечто само собой разумеющееся. За дверью стоял Сашка. Он с легкой ухмылкой вгляделся в мою небритую физиономию, безмолвно вошел, отодвинув меня в сторону своей широкой грудью. Присвистнув, ввалился в комнату и с размаху плюхнулся в видавшее как минимум три поколения хозяев старое дермантиновое кресло.

— Здорово, мужик! Ну хорош, хорош, спору нет.

— Да пошел ты... — не успел я закончить традиционную приветственную фразу.

— Эка ж тебя скорежило-то, — продолжил он без малейших признаков раздражения, — видать, пора реанимировать.

— Ну-у-у-у, — протянул я, — и какие предложения?

— Предложение одно. Разумное, доброе, вечное...

С этими словами от пружинисто покинул кресло, в одно мгновение оказавшись возле моей потрепанной музыкальной стойки, до отказа заполненной усилками-предусилками, коммутаторами, эквалайзерами, двумя таскамовскими деками и венчающей все это безобразие новой пионеровской вертушкой, на кою не так давно были угроханы две месячные зарплаты плюс нехилая премия, заслуженная тяжким трудом на ниве ургентного советского здравоохранения.

— Итак, доктор, — в его руках появился виниловый блин, вынутый из незнакомого мне конверта, — сейчас я вас буду лечить.

— Чем? — попытался я изобразить неподдельный интерес.

— Клаус Шульце.

— Нахрен, — твердо подытожил я, — в верхнем кассетном кармане «Чингиз Хан», в нижнем — «Манфред Мэн Ёрс Бэнд». Давай верхний.

— Дурило темное, — отозвался Сашка и шлепнул прокуренным указательным пальцем по сенсору вертушки.

Как по мановению дурацкой волшебной палочки, загорелась лампочка строба. Массивный диск двинулся и спустя десяток секунд набрал стабильные обороты. Обтекаемой формы тяжелый тонарм с двухсотграммовым противовесом, весь цвета кофейный металлик, нежно поддерживающий тенорелевскую прецизионную головку, двинулся; медленно прошел пару сантиметров к центру пластинки, и, немного подумав, опустился на начало записи. В здоровенных бозешных студио-мониторах раздалось тихое завораживающее потрескивание.

Сашка закурил вонючую беломорину и сел на пол, прислонившись широченной спиной к стене. Мне оставалось последовать его примеру.

Разломанная готика странного, страшного, неземного голоса ударила внезапно, откуда-то слева, из-под потолка. Спустя мгновение она сменилась серебристой дождевой капелью, проникающей, как стальное лезвие, глубоко за трепещущую диафрагму. Капель мешалась с готикой, готика с капелью. Пульсирующим потоком, рука об руку, они превращались в реку, протекающую сквозь меня.

Внезапно по воде пошла рябь. Это вступила виолончель, подогреваемая в своем безостановочном неправильном вращении бухающим туземным там-тамом. Словно сполохи далекой зарницы, рваные струнные звуки пытались задержаться в сознании; накатывали, словно волны неведомого прибоя, но вновь и вновь были сметены становившейся физически нестерпимой повторяющейся ритмически правильной капелью.

Всё это напоминало шаманский танец. Не ищи смысла, — твердил я себе, — он сам найдет тебя. На втором плане сложной звуковой картины появились словно плавающие, все в острых, рвущих кожу пиках, акценты электронного далекого цунами. Как воздух перед грозой. Как «ключ на старт!» — и вот оно, долгожданное, воспламенение топлива первой ступени.

Эхо далекого сожаления родилось справа и стало плавно перетекать в левый монитор. Ритм — да, тот самый, что появился при рождении чуда, — этот ритм овладел готическими голосами; модулировал их, когда усиливая, а когда гася. Ритмическая секция выплыла и материализовалась в самом центре насыщенного упругого звукового пространства.

Ритм ломался, играя и заигрывая сам с собой. Его колебания напоминали плавные и одновременно резкие покачивания бедер желанной женщины, на которую устремлены раздевающие бесстыжие прожектора. Покачивания — за миг, за долю мгновения до того, когда всё будет кончено; когда не нужно более света и звука, когда волна поднимающегося чувства сметает всё на своем безрассудном и справедливом пути.