Седьмая чаша - [14]

Мясники на бойнях, расположенных позади Шамблз, уже принялись за работу. В четверг заканчивался Великий пост, и они заранее начали забивать коров и овец. Из дворов бежали ручейки крови и стекали в сточную канаву, что тянулась посередине улицы. Указывая на них своей Библией, уличный проповедник вещал грудным голосом:

— То же будет и с людьми в последние дни мира! Их глаза расплавятся, кожа отделится от их костей, а остальное растечется кровью на две тысячи миль вокруг! Так предсказано в Апокалипсисе!

Выезжая с Шамблз, я слышал, как он призывает:

— Обратись к Богу, и лишь тогда ты познаешь сладость спасения Его!

Если бы констебли наложили лапу на этого крикуна, он дорого заплатил бы за проповедь без разрешения.

По всему Чипсайду подмастерья готовили к дневной торговле лавки своих хозяев, устанавливая ярко раскрашенные полотняные тенты. Дыхание облачками пара вырывалось из их ртов в холодный воздух. Некоторые разгоняли бездомных нищих, проведших ночь на ступенях лавок, награждая их пинками и зуботычинами, если они двигались недостаточно проворно. Вдоль большого акведука, протянувшегося от Тайборна до Чипсайда, начали выстраиваться калеки, готовясь к долгому дню попрошайничества. Толкаясь и галдя, как голодные вороны, они расселись возле кондуита,^[7] поджидая лондонцев, которые вскоре должны были потянуться за водой. Проезжая мимо, я смотрел на их худые обветренные лица. Мое внимание привлек старик с копной седых волос. Он дрожал всем телом, изо рта текла слюна. Увидев меня, он протянул руку и крикнул:

— Помогите старому монаху из Гластонбери, сэр! Они повесили моего аббата!

Я бросил старику шестипенсовик, и тот, пока его не опередили другие нищие, бросился за монетой с удивившим меня проворством.

Как много бездомных появилось в последнее время в Лондоне! С тех пор, как власть позакрывала монастыри, на улицах повсюду можно было наблюдать душераздирающие сцены. Большинство прохожих предпочитали просто отводить глаза в сторону, превращая таким образом страдальцев в невидимок. Среди нищих было много бывших монахов, а также бедняков, приехавших в город после того, как их земли были отданы под пастбища, а дома разрушены. Больные, которые раньше могли найти хотя бы временное пристанище в монастырских больницах, теперь лежали прямо на мостовых и здесь же умирали. Сейчас я окончательно решил, что непременно помогу Роджеру в осуществлении его плана с больницей. Так я хоть что-то смогу сделать для этих несчастных.

Я снова проехал под городской стеной и стал подниматься по Бишопсгейт-стрит. Больница располагалась за городской чертой, где каждый год, будто на дрожжах, росли новые дома. Накануне днем я зашел в Линкольнс-Инн и прочитал все, что сумел найти в библиотеке, про Бедлам. Изначально это было монастырское лечебное учреждение. Избежать расформирования ему удалось благодаря пациентам из богатых семей, которых можно было «доить» и дальше. Король назначил нового попечителя больницы. Сейчас эту должность исполнял царедворец по имени Метвис. Тот, в свою очередь, назначил постоянного директора. Этот человек, по мнению родителей Адама Кайта, надеялся на то, что мальчик умрет.

Возле Бишопсгейта мне пришлось остановиться. По дороге медленно двигался траурный кортеж: черные кони, черные кареты и бедняки в конце процессии, распевающие псалмы. Хоронили какого-то богача. Процессию возглавлял благородного вида старик с белой тростью. Это был эконом покойного, сжимавший в руке посох, символизирующий власть хозяина. Скоро он разломит его и бросит в могилу. По размаху траурного кортежа я предположил, что хоронят, должно быть, лорда Латимера, чью вдовицу, по слухам, присмотрел для себя король. Я снял головной убор. Мимо проехала большая карета. Шторка на ее дверце отдернулась, и из окошка выглянула женщина. Ее лицо было обрамлено широким черным капюшоном. Ей было около тридцати лет. Скошенный подбородок и маленький ротик делали ее лицо, которое и во всем остальном было прехорошеньким, просто поразительным. Она смотрела в толпу широко открытыми, невидящими глазами, и мне показалось, что в них затаился страх.

Карета проехала дальше, и леди Кэтрин Парр скрылась из виду.

Двигаясь по Бишопсгейту, вскоре я увидел двойные деревянные ворота в высокой каменной ограде. Они были открыты, и я въехал в просторный, засыпанный снегом двор, посредине которого высилась часовня. Три стороны двора были образованы задними стенами построек, в качестве четвертой выступало длинное двухэтажное здание из серого камня, по виду очень старое. Некрашеные деревянные ставни некоторых окон были открыты. Между постройками тянулись узкие тропинки, по которым сновали люди. Значит, Бедлам все же не является чем-то вроде тюрьмы, и звона кандалов здесь не слышно.

Я остановил лошадь возле большой двери в торце здания, спешился и постучал. Дверь открыл мужчина плотного телосложения с грубо вылепленным насмешливым лицом и в грязном сером халате. На его широком кожаном поясе болталась тяжелая связка ключей.

— Я мастер Шардлейк, — представился я. — У меня договоренность о встрече с Адамом Кайтом.