Седина в голову - [2]

В городе было два лётных училища, полёты проходили практически каждый день, и к режущему ухо звенящему рёву моторов над головой люди привыкли. Их скорее удивило, что самолёт, вырвавшийся из пелены облаков, не ревел моторами, а резко шёл к земле, как раз над тем местом, где располагался учебный центр, окружённый многоэтажными домами.

Самолёт падал стремительно, как падает подбитая утка на охоте, всей своей тяжестью жался к земле, и Михаил Петрович вздрогнул, что-то горькое, остолбенелое невольно возникло в нём. Ведь там дома – многоэтажки, школа, детский сад и, если сейчас грохнется эта махина, на земле будут громоздиться покорёженный бетон и кирпич, как после разрушительного землетрясения.

Наверное, лётчик или лётчики понимали это лучше других, ведь под ними дома, где жили, возможно, их близкие и родственники, и они сделали невероятное – перетянули через многоэтажки. Самолёт с чудовищным грохотом врезался на пустыре, рядом со школой, и земля, будто натянутая струна зазвенела, дрогнула под ногами, а грохот заложил уши!

Уже после, через несколько дней, областная газета написала об этой катастрофе, поместила фотографии двух лётчиков – подполковника и курсанта, которые ценой своей собственной жизни спасли сотни человеческих жизней. Серёжка читал эту газету, морщил лоб, глаза его были недобрыми, чужими, мутно-жёлтыми. Но когда мать как бы невзначай сказала, что вот какая страшная эта профессия – летать, в глазах Серёжки вспыхнули таинственные огоньки, и дальнейший разговор матери их не загасил. Что в нём было сейчас больше – сочувствия к чужому горю, к трагедии или восхищения человеческим мужеством, несломленной волей, трудно представить. Скорее последнее – этот случай не поколебал его ни на секунду, как не разубедил и невропатолог на медицинской комиссии, который нашёл у него повышенную раздражительность. Врач сказал прямо:

– Это не страшно для других родов войск. Но в авиацию – ни-ни… Укрепляйте нервы, молодой человек.

– Всё равно буду летать! – сказал сын, как отрубил, и в военкомате во время призыва попросился направить на службу в авиацию. Он почти два года тянул добросовестную солдатскую лямку, а потом снова – в лётное училище.

Наверное, так и поступают одержимые люди, которых не могут понять другие, простые смертные. Видимо, эту категорию людей надо измерять по особой шкале.

Михаил Петрович вспомнил про учёного Василия Васильевича Докучаева. Человек с большим именем, барин, можно сказать, светило науки, а посвятил свою жизнь такой прозе – чернозёму. И не просто посвятил – совершил подвиг. Его ученики подсчитали – за два года он исходил и изъездил по матушке-России одиннадцать тысяч вёрст. Даже сейчас, в век машин и авиации, подобное расстояние внушает уважение: это всё равно что съездить в Хабаровск и назад вернуться, а каково тогда, на тряской крестьянской телеге или в тарантасе, в дождь и чичер, когда хороший хозяин и собаку не выпустит на улицу? Но Василий Васильевич не только объехал, а провёл исследования, написал три огромных тома о чернозёме. Не корысть и себялюбие двигали этим человеком, а порыв возвышенной души, влюблённой и отзывчивой. Как агроному по профессии Михаилу Петровичу это близко и понятно.

Видимо, поэтому он не стал больше сопротивляться Серёжке, значит, и тот заразился особой болезнью – одержимостью, и никакая профилактика, никакие уговоры не изменят выбор. Он попытался успокоить Надежду, сказав, что и в авиации люди живут и работают. Правда, трудно свой хлеб добывают, – один раз Михаил Петрович был на военном аэродроме и обратил внимание на лётчиков, завершивших полёт, – у них форменные рубашки под высотными костюмами хоть выжимай, вода сочится, – но честно и благородно. А где он нынче лёгок, труд-то?

…На секунду мысли отошли в сторону – надо ехать… Может быть, и эти все воспоминания – своего рода тормоз, невидимый сдерживающий поводок для того, чтобы продлить пребывание в родных стенах.

Он присел на диван – Надеждина привычка присесть на секунду перед дорогой передалась и ему. Михаил Петрович считал себя человеком без предрассудков, без страха и суеверия, но вот эта маленькая традиция, неизвестно кем и для чего выдуманная, им почиталась как непременный ритуал, как какой-то языческий обряд.

Потом он поглубже натянул кепку, взял портфель с бельём и бритвенными принадлежностями и торопливо пошёл на улицу. Закрыл ключом дверь и подумал, что надо не забыть отдать ключ шофёру, может быть, потребуется. И первый раз, как острая молния, сверкнула в голове мысль: а ты вернёшься сюда?

Страшная мысль, от которой зябко передёрнул плечами, точно отряхивался, отпугивал эту мысль от себя. Настроение испортилось окончательно, в глазах зарябило, и пасмурный день стал ещё серее, вроде его затянули бесцветной бязью.

Они отъехали от дома недалеко, не выехали даже из Петровки, как обрушился дождь. Частый, он забарабанил по стёклам с каким-то ожесточением.

– А что, Михаил Петрович, вот такой дождь подправит посевы? – произнёс шофёр.

Вопрос Коля задал не случайно, как продолжение их вчерашнего разговора, когда были на озимом поле, где суховейная погода последних дней иссушила землю, и почва стала шуршащая, как песок.