Себастьян, или Неодолимые страсти - [59]

— Пожалуйста, Обри, я не хочу об этом говорить, вообще не хочу говорить. Можно мне просто побыть тут несколько минут?

Она вложила пальцы в его ладонь и на несколько часов погрузилась в глубокий океан сна. Блэнфорд ничего не сказал — а что скажешь? Однако он почувствовал, как в нем оживает прежняя страсть к Констанс и в его сердце вновь появляется надежда, — от нежного прикосновения ее руки. Ему даже пришло в голову, что однажды она полюбит его. Но это дело времени и обстоятельств, тут нельзя торопиться! Чему быть, того не миновать. Блэнфорд был ужасно счастлив от предчувствия такого будущего, в котором будет много счастья. Однако откуда вдруг такая уверенность? Разве не глупо поощрять в себе подобный оптимизм? Тем временем Констанс лежала у него в ногах и спала, напоминая ему молодую львицу.

Но и он тоже стал жертвой противоречий, появившихся в его мыслях из-за чувства вины, так как ему вдруг пришло в голову, что он, скорее всего, ненавидел Аффада, сам об этом не догадываясь. Удивительно, как весть о гибели друга подарила ему, если не радость, то покой и благодать, даже желание проявить свои способности. Ему были настолько любопытны его новые ощущения, что он даже не винил себя за них, и это стало для него полной неожиданностью. Ему казалось недостойным Констанс мириться с вульгарными чувствами вроде ревности. («Почему вульгарными?» — спрашивал он себя.) Не страдала ли его любовь от излишней изысканности, отравляющей кровь? Или это было не простое взросление, как у всех? Он внимательно вглядывался в лицо спящей Констанс, словно рассчитывая получить ответ, узнать тайну, о которой до сих пор не спрашивал.

«Cet homme n'avait qu'à ouvrir les bras et elle venait sans efforts, sans attendre, elle vanait à lui et ils s'aimaient, ils s'embrassaient…»[81] Ну да, он вдруг понял без слов подавляемую ярость Флоберовой ревности и признал ее за свою. «A lui toutes les joies, toutes ses delices à lui…» — Для него все радости, все удовольствия только для него! «A lui cette femme toute entière.» — Для него вся эта женщина с ее головой, шеей, грудями, телом, с ее сердцем, ее улыбками, ее двумя руками, которые обнимали его, ses paroles d'amour. A lui tout, amoi rien![82] Он легонько пошевелил ногой ее спящее тело, почти виновато из-за своих постыдных мыслей. Ох уж эта электростанция человеческих несчастий и радостей — влагалище! Сатклифф называл его «великим ящиком[83] для секса». Сколько же умственных усилий, сколько науки потребуется, чтобы контролировать его разрушительное действие? Констанс заговорила. Не открывая глаз, так что Блэнфорд не мог сказать наверняка, спит она или бодрствует:

— Вы видели, что сделал мальчик?

Да, он видел.

— Я была поражена, дрожь пробежала по моему телу. Я поняла смысл его решения, поняла, каким оно было трудным. Одно такое простое решение меняет всю жизнь. Я не преувеличиваю?

Она всхлипнула и опять заснула.

А произошло вот что: в маленькой церкви пришедшие, включая бабушку и слуг (она была великолепна в утреннем платье — прекрасном платье, ведь египтянки лучше всего выглядят по утрам, так было всегда), разделились на несколько групп; бабушка стояла в стороне от остальных рядом с мальчиком в его вечной матроске с «HMS[84] 'Мильтон'» на головном уборе… тогда как Констанс оказалась намного впереди и левее, она хотела видеть спокойное лицо своего возлюбленного, который был необъяснимо неподвижен. Неожиданно она услыхала стук маленьких ножек о каменные плиты и, повернув голову, увидела, что мальчик уже отошел от старой дамы и с заранее продуманной решительностью пересекает часовню, направляясь к ней. Он взял ее за руку, не глядя на нее, и после этого они вместе в сгущающихся сумерках смотрели на неподвижное тело в гробу, похожем на гондолу. Тем временем служба приближалась к концу. Распахнув руки, словно открыв птичью клетку, старая дама с любовью и отчаянием отпустила внука. Ее глаза были полны слез, но она улыбалась. Она осознавала важность происшедшего, как осознавала это Констанс. Трудно было удержаться от дрожи, но Констанс удавалось изображать спокойствие, пока она сжимала маленькую ручку, лежавшую у нее в ладони.

Это была новая роль, от которой Констанс некуда было деваться, — роль матери, пожалуй так, завещанная ей Аффадом. Неожиданный дар, причем такой дар, от которого не откажешься. После службы она подвела мальчика к старой даме и сдала с рук на руки, не произнеся ни слова. Однако обеим было тяжело дышать от избытка чувств, и обе понимали недвусмысленное значение поступка ребенка. Детали будут зависеть от обстоятельств. Выбор был сделан, и его следовало уважать. Констанс с трудом уняла дрожь, когда присоединилась к остальным в саду возле церкви, где пришедшие на похороны немного задерживались, не сразу отыскивая свои автомобили. Появился Кейд с письмом для Шварца из какого-то центра по делам беженцев.

Шварц глянул на напечатанный на конверте текст и что-то проворчал, убирая письмо в карман пальто, чтобы прочитать его на досуге. «Международный центр по делам беженцев», — пробурчал он, сердито глядя на Кейда. Теперь, когда война закончилась, весь мир представлял собой лагерь для беженцев. «Откуда оно у вас?» — подозрительно спросил он Кейда, и тот церемонно проскулил в ответ: «Оно пришло в Красный Крест, сэр. А так как я знал, что увижу вас тут, то и захватил его с собой, чтобы сэкономить время». Посланец вечности с телеграммой в руке — отравленной стрелой! Поначалу ему и в голову не пришло, что в конверте смертный приговор.