Сдохни, но живи… - [7]

Он вдруг вытащил из целлофанового пакета с надписью «Спасибо, что вы с нами» пачку серебристой фольги, расправил ее в шапку и одел на голову.

— Это отражатель. Я с ним все время хожу по дому и даже на ночь не снимаю, потому что меня облучают уже из соседней квартиры.

В дверь, как бы проходя мимо, заглянула секретарь, и по ее побледневшему лицу я понял, что в мою папку ляжет еще одна рапортичка начальнику. И с меня спросят, что это за князь Серебряный?

— Может, вам уехать? — я спрятал бутылку под стол. Пить расхотелось.

— Куда там… В Узбекистан? Нет. Это моя страна. Помогите. Вы здесь многих знаете. Наверняка есть знакомые и в Шабаке.

Я промолчал, но выпрямился в кресле.

Глаза вдруг стали оловянными, словно в уголовном розыске.

Запахло паленым солнцем.

— Так вот, — продолжал он. — Скажите им там, кому надо, что я никакой не враг. Вас послушают.

И надежда тлела в его глазах, как головешки костра, в котором человек сжигает себя сам, злорадствуя и жалея одновременно.

— А что делать, — подумал пи-ц, — Кроме как назвать себя будущей вечной жизнью? Иначе не поверят.

— Отвернитесь, это секретно, — я защелкал по костяшкам телефона. — И он натянул себе шапку на голову. До самого Адамова яблочка, которое Ева успела надкусить, не познав.

Фольга хрустнула и затихла.

— Але, Меир, извини, буду говорить на русском, чтобы твои коллеги не поняли, — меня понесло. — Дело важное. Тут у меня один репатриант из бывших военных, хороший мужик.

Я вытащил его удостоверение личности.

— По фамилии Белаконь. Да. «Бела», как Белла, твоя тетя из Хайфы. И «конь», как конь с мягким кончиком, ну ты помнишь…

— Сионист, — подсказал один человек.

— Сионист еще тот, с самого детства. Так вот, ваши ребята его там, вроде, облучают почем зря, а он наш. В смысле, свой. Я за него ручаюсь. Меир, сними с него наблюдение. Сделай для меня. Пусть парень живет спокойно.

И тут я увидел, что один человек качнулся на стуле — то ли от нервного напряжения, то ли от духоты.

Фольга — это еще тот отражатель виртуальной реальности.

Мне стало страшно, как на собрании пацифистов.

Еще не хватало вызывать в офис врачей — эту белую смерть в простынных халатах.

— Все. Снимайте свою «буденовку». Идите работайте. Больше вас никто не побеспокоит.

Он смотрел на меня, как маленький пупс в подвальной купели вифлеемского храма рождения Христова Палестинской еще автономии. Светло и непостижимо.

Все дети рождаются Иисусами, но потом живут с кем ни попадя. И умирают как попало.

Один человек светился, словно только что вышел из дверей туалетной комнаты.

Прочищенный, как после исповеди в публичном доме.

Что нужно в этом мире, чтобы порой сделать другого человека счастливым? Кусочек лживой правды под стельку отвисшего языка жадности. Да щепотка тепла на неистощимый клитор самолюбия.

Один человек сказал мне, что долг он при случае отдаст.

— Только не последний, — ответил я и подумал: «А где он купил фольгу, прости Господи?»

Как-то так…

— Живут же люди, — подумал бродячий кот, оглядевшись в мусорном баке.

— Живут же, — подумала домашняя кошка, увидя удирающих от собак котов.

— Живут же, собаки, — подумал бродячий кот, заглянув в окно жилого дома.

— Так не живут, — подумал бродячий кот, увидя за стеклом сытую, но одинокую домашнюю кошку.

— Нелюди, — подумала домашняя кошка о хозяевах. — Им всё игрушки. Пора бы уже и кота привести.

— Живодеры, — подумал бродячий кот, глядя на хозяев, выгуливающих собак.

— Вот, — гордо сказала жена, поставив мне на стол утренний кофе. — Я еще даже животных не кормила.

Счастливее, чем овцы, не найти.

Они всегда на правильном пути…

Фотография

Два зеленых плацкартных железнодорожных вагона вместе с нами завезли в ноябре куда-то в глушь куцей беспородной тайги и оставили на рельсах. Я и сейчас не знаю, где мы были — в Забайкалье или в Якутии. Но мы были.

Мороз стоял адовый. Даже в ватных штанах поверх формы и в бушлатах работать получалось не более пятнадцати минут. Посменно. Родине нужен был наш бесплатный и бесполезный труд.

И мы долбили ломами мерзлую землю, отбивая при ударе только маленькие кусочки, отрезанные от целого, словно ломтики, глинозема. Похожие на нас.

Дело, понятно, не шло. Но никто нам и не мешал. Скорее всего, начальство просто пережидало, решая, куда отправить дальше. В одном вагоне все ребята были после Монголии. В соседнем — забайкальские.

Старший офицер приезжал откуда-то утром, торчал в вагончике и к вечеру убывал восвояси. Продукты и горячее привозили в бачках, а завтрак и ужин мы готовили сами. Свою ложку, главное личное имущество, каждый держал в голенище сапога.

Казенных ложек в этом мире всегда меньше, чем ртов.

Но никто извне к нам и не лез. Некому. Где-то гнила, распускаясь, своя жизнь. А нам здесь было все равно. Мы считали дни до далекого дембеля.

Какая разница, где отсчитывать время из одной клетки в другую, попросторней?

Все равно и в Монголии не было ни девчонок, ни домов, ни штатских, ни телевизора, ни радио. Там степь, работа и тоска за окном. Здесь тоска, работа и просторы с пролесками. Солдатчина…

По соседней действующей ветке проходили товарные поезда. Иногда они останавливались рядом. В них болтались цистерны с дешевым вином. Дежурный обязан был следить за этим. И порой ночью мы подскакивали от истошного крика: