Считаные дни - [32]

Она чувствует, что не может дышать. Дама поднимает платок, быстро проводит им пару раз по лицу, промокает под глазами. О какой потере шла речь — с ее стороны? Кем была Агнес для нее — соседкой, дальней родственницей, не очень близкой подругой с тех времен, когда еще не ушла память? Она не может дышать. Солнце светит в высокие окна, огненные волосы Люкке пылают, тлеют, и всего лишь вопрос времени — когда они вспыхнут и загорятся. Священник продолжает: «Я прошу выйти вперед всех внуков». И она встает. Ее пошатывает, она вцепляется в спинку впереди стоящей скамейки, сборник псалмов падает на пол, какой-то мужчина, сидящий в переднем ряду, оборачивается и смотрит на нее. Вперед к алтарю выходят пятеро и встают у гроба, у всех в руках красные розы на длинных стеблях. «Последнее „прощай“ — нашей любимой бабушке», — говорит священник, он читает надпись на ленте одного из венков, которыми укрыт гроб, и она даже не знает, правильное ли это слово — бабушка. Пожилая дама встает, опираясь на костыль, и смотрит на нее. «Все в порядке?» — шепчет она. «Мы никогда тебя не забудем, — продолжает читать священник, — спасибо за все, благодарность от твоих пятерых внуков». И потом имена: Мина, Марен, Кайя, Ларс и Эндре. Тихое шуршание раздается снизу слева. «Хочешь?» — шепчет пожилая дама, в руках у нее пакетик леденцов, обертка шуршит между ее дрожащими пальцами. Мужчина впереди снова оглядывается через плечо. Теперь они могут положить свои розы к бабушкиному гробу, говорит священник.

Потом Кайя взяла ее за руку. Люкке и не думала подходить и выражать соболезнования, но после того, как гроб опустили в землю, толпа подхватила ее и увлекла туда, где стояла Кайя, и остановила прямо перед ней. Кайя протянула вперед руку, правую, и ей ничего не оставалось, как сделать то же самое. Кайя посмотрела на гипс, помедлила, потом подняла левую руку вместо правой и быстро улыбнулась. Сказать что-то было невозможно, но Кайя посмотрела ей прямо в глаза, спокойно и мягко, и наконец проговорила: «Спасибо».

Потом ее взгляд скользнул дальше, к следующему в очереди, потому что это была просто очередь, текущая река из соболезнующих. Пожилой человек подошел к Кайе сзади и сказал: «Да, это внучка Агнес, это я по глазам вижу; ведь это же ты — дочка Магнара?» А Кайя ответила: «Да, я». Потому что именно она была дочерью, определенная форма, единственное число.

На обратном пути пошел дождь. Терминал заработал, Люкке заплатила за проезд, нашла место и стала через окно смотреть на фьорд. Она думала, как много людей погибло в нем: кто-то утонул, кого-то выбросило на берег на отливе. Люкке совершенно забыла о времени. Когда она вернулась домой, Юна мыла посуду и только спросила: «Разве ты не к трем сегодня должна вернуться?» Ложь придумалась сама собой, и это было несложно: позвонили из детского сада: дочка Гарда внезапно заболела, по всей видимости ветрянка. Было не так уж трудно описать это или представить: как он бросил все, что держал в руках, — мел, губку, стопку черновиков — и выбежал из класса. «Да, больные дети — это непросто, — заметила Юна, — особенно когда ты один». Она ничего не сказала о длинном черном платье, но позже, когда Люкке стояла перед зеркалом в ванной, рассматривала свои глаза и, наклонившись вперед, таращила их, Юна засмеялась и сказала: «Не думала, что ты такая кривляка».

%

В самом начале восьмого с тренировки по футболу возвращаются домой мальчики. Лив Карин сидит за кухонным столом и пытается работать, перед ней высокая, почти не уменьшающаяся стопка тетрадей — контрольная работа девятиклассников по истории с прошлой недели: «Свобода, равенство и братство», написанные корявым почерком. Ученики всегда бурно протестуют, когда она не разрешает им печатать на компьютере, и пока Лив Карин продирается через более или менее читаемые варианты развития событий Великой французской революции, она размышляет и о том, что, пожалуй, ей следует сдаться и разрешить им использовать компьютер.

Тишина обрывается в ту секунду, когда распахивается входная дверь, слышатся топот и толкотня, напряженная дискуссия о том, был ли последний гол на самом деле голом, обычные препирательства, которые, как правило, возникают после физической активности при низком уровне сахара в крови.

— Раздевайтесь в коридоре! — кричит Лив Карин, поднимается из-за стола и направляется к входной двери, как же ей надоели эти маленькие черные комочки, которые они притаскивают домой на подошвах с искусственного футбольного газона.

— Упс, — говорит Ларс, делает большой шаг назад через дверной порог и пятится к входной двери, где на корточках сидит Эндре и пытается развязать двойной узел на кроссовках.

— Будет сегодня что-то вкусное на ужин, мам? — спрашивает он и смотрит на нее со своей обезоруживающей улыбкой, челка у него влажная от пота и зачесана назад под кепку.

Пока они моются в ванне, Лив Карин готовит тосты. Она режет яблоко на кусочки и красиво раскладывает на блюдечки виноград, перемешивает в кувшине сок. На столе у хлебницы стоит бутылка красного вина. Лив Карин не из тех, кто пьет вино посреди недели, и в любом случае не из тех, кто выдумывает какой-то предлог, чтобы зайти в винный магазин во время перерыва на обед. Из ванной слышатся звуки — смех и плеск воды. Когда она заходит, они сидят друг напротив друга в ванне, голые и сконфуженные.