Счастья и расплаты - [4]

Не предугадать ей самой,

что станет она фотографом,

самою судьбою отобранным

из фотографируемой!

А вызванный полицейский,

сначала в нее полуцелясь,

стрелять не набрался сил —

на танго ее пригласил.

О, как они в танго кружились!

Он, по-буйволиному жилясь,

ее, как лиану, сгибал,

и звезды на небе крошились,

летя серпантином на бал.

И пели мальцы голоштанно,

и пальма навеселе

счастливо звенела, как штанга,

дрожа от ударов Пеле,

под танго, под танго, под танго,

морщинистая, как Ванга,

все видя без глаз на земле,

нас всех – от Байкала до Ганга,

не видя лишь призрака танка

под Прагой в предутренней мгле.

Но есть прорицательниц ясность

лишь в любящих. Только они

предвидят любимым опасность,

припрятанную в тени.

И даже за шуткой моею,

мной сказанной на ходу,

а как – я понять не сумею,

она уловила беду.

Откуда на Амазонке

такие берутся девчонки,

что могут и туфлей прелестно

в определенное место

умеючи засадить,

а после с ними полиция

танцует танго в Летиции,

не посадив за садизм!

Но парням из Корпуса мира,

приплывшим сюда на плоту,

пройти моей Доры мимо

было невмоготу.

Один хвастуном был могутным,

уж круче и некуда – крут.

Представился мне Воннегутом,

сказав мне, что папа – Курт.

Но к этому, словно ко вздору,

отнесся я потому,

что так он глядел на Дору,

как будто она без спору

принадлежала ему.

И я засмеялся: «Брось, парень.

Да это почти все равно

что будто бы я и Гагарин,

и сын его очень давно».

Добавил потом к разговору,

уже неприкрыто зловещ:

«Послушай, оставь мою Дору».

А он: «Что, она твоя вещь?!»

По пьянке, насквозь протекилясь,

мы вмиг в обоюдном рывке

сцепились и покатились

к пираньям в зубенки – к реке.

Конечно, всемирное братство

и «Интернационал»,

но все же за женщину драться —

великий церемониал.

Нас так вдохновляла текила,

но Дора, гневна и бодра,

помоями нас окатила

из дружественного ведра.

Допрежь чем кормить до отвала,

стуча по башкам кулаком,

потом она нас отмывала

почти что крутым кипятком.

Мы мирные стали такие,

что каждая наша страна

гордиться могла, и к текиле

прибегнули вновь, не спьяна.

Порывшись в помятом кармане

на выпрямившейся груди,

он гордо, по-американьи

достал driver’s license, ID[6].

Там было действительно: «Марк Воннегут».

«А я его сын.

          Воннегуты не лгут».

И мы обнялись

          да и чокнулись звонко,

и Эльбою стала для нас Амазонка!

Великая Дора Франко —

не женщина, а самобранка.

А если идет перебранка,

нам нужно таких,

          а не цац.

Между сцепившимися,

крови еще не напившимися,

между дерущимися,

к власти по трупам рвущимися

пустите по коридору

живою оливой Дору,

не дав разгореться раздору,

пусть вырвет все пленки к позору

пристыженных папарацц!

7

Прекрасный друг, застенчивый мятежник,

вокруг себя ты ссоры утишал,

ничем теперь тебя мы не утешим,

как ты тогда нас дружбой утешал.

Чтобы твоя душа не угасала,

чтоб новой жизнью стала послежизнь,

я, как медведь, рычу тебе, Гонсало:

держись, колибри миленький, кружись!

Хотя ты был великим «надаистом»,

ты всех вокруг себя тогда спасал

и грозно, ибо был, как надо, истов,

колибриевым перышком писал.

Без Пабло и тебя – больнее беды.

Без Пастернака грусть не побороть.

Булата нет. Андрея нет и Беллы,

нет Роберта. Нет сразу двух Володь[7].

Так что такое Муза на Земле,

покинувший меня мой брат Аранго?

Когда болит бумага на столе,

она – незаживающая ранка,

все раны уместившая в себе!

«Чево, чево?» – так многие ответят

на чью-то боль, скрывая свой зевок.

Так много развелось «чевок» на свете,

что поневоле ценишь «ничевок».

Уж лучше называться «ничевоком»,

чем не любить и вправду ничего,

а небо все увидит Божьим оком

и не простит за это никого.

8

Дора,

          Летиция нас породнила

cреди охотников на крокодилов

у этого крошечного сельца,

где ни одиношенького подлеца.

Сельцо —

          сиротка двадцатого века,

но можно в нем «Доктор Живаго» прочесть.

Есть здесь и библиотека,

и библиотекарь есть.

Его зовут Верхилио Диас —

Вергилий по-нашему.

          Он чуть горбат.

Его лицо так по-детски гордилось,

когда он показывал, чем богат.

Конечно, здесь были синьор Данте,

сеньор Сервантес,

          и мистер Твен,

и компаньеро Неруда,

          к чьей дате

недавнего шестидесятилетия

благодарными жертвами его многопоэтия

была сделана книжная выставка

влюбленно и чистенько

на одной из – увы! – очень узеньких стен.

«Я, наверное, первый русский в Летиции?» —

«Русские, правда, здесь редкие птицы,

но залетают и к нам, дон Еухенио.

Может, прибавит вам вдохновения

то, что был у нас русский писатель —

          Смирнов[8].

Веселый был человек.

          Лихо бил на лице комаров». —

«Какой из Смирновых?» —

          «Серхио.

                    А дальше трудней – Серхевич.

Я его не читал никогда,

          но вообще компаньеро сердечный.

Его книг у нас не было,

          но как внимания знаки

он оставил нам несколько слов

          не на книжке своей, а на Пастернаке…»

Потрясенно раскрыв «Доктор Живаго»,

          я вправду увидел автограф,

да и несколько слов,

          я сказал бы так —

                    пышноватенько добрых.

Что-то вроде:

          «От имени советских писателей столицы

                    я

рад, что вижу здесь книгу нашего классика.

          Вива, Летиция!»

Мой Вергилий,

          не знавший подробностей нашего ада,