Счастья и расплаты - [6]

И Дора счастливо обмякла,

целуя гамак:

          «О, хам-м-м-ака!»

Так в детстве

          все сладкое я обозначивал чмоканьем:

                    «М-м-мака!»

О, разноцветнокожее,

лишь на себя похожее,

мое многоро́динное,

к счастью, неразблагороденное,

душе не позволившее

себе на позорище

забыть для прославленности

о чьей-то раздавленности,

ради сценичности

исциничиться,

ради беспечности

забыть о вечности,

не дай душе изувечиться,

Отечество-Человечество!

11

По общему всеотечеству

под взглядами общих звезд

брели мы в обнимку к отельчику

через деревянненький мост.

И мост так печально поскрипывал,

как будто ему нас жаль,

и Дора шепнула, как вскрикнула:

«Еухенио, не уезжай!» —

«Ты что?» – я спросил огорошенно.

«Не бойся – вернешься потом.

Тебя там ждет нехорошее.

Я чувствую животом».

И вдруг из меня мне чуждое

прорвалось со злобой больной:

«Так значит – задание чуткое

тебе поручили со мной?!

Давно ли на них ты работаешь,

наемной любимой была?»

И Дора, как малый ребеночек,

сначала не поняла.

Потом придушила обида,

как будто надел ей петлю:

«Да я за тебя, mi querido,

боюсь, потому что люблю».

И бросилась к Амазонке

с прижатым к груди гамаком,

и скинула туфли швырком.

Как будто за гибелью в гонке,

бежала она босиком.

Потом началось швырянье

всего, что надето на ней,

так, если пантеру ранят, —

та рвется из шкуры своей.

Бежала освобожденной

от всех фотокамер, одежд.

Бежала новорожденной

от оскорбленных надежд.

Бежала, нещадно пораня

бесценные ноги свои,

бежала туда, где пираньи,

но нету жестокой любви.

И было мне стыдно и тошно,

ну хоть от себя откажись.

Как в душу проникло все то, что

я сам ненавидел всю жизнь!

Когда я догнал тебя, Дора,

я с неба услышал сигнал,

как будто у края позора

сбежавшую совесть догнал.

И замерла ты в просветленье,

вздохнула, прервав полет:

«Не становись на колени…

Тебе это так не идет».

12

Предчувствия любимых – как прозренья.

Оправданы любимых подозренья,

когда несчастье где-нибудь нас ждет —

и у чужих, и у родных ворот.

Я не гадал, что принесет тот август.

Какой позор, что трусость, или наглость,

или, скорей, их мстительный гибрид

в сановных старичках заговорит,

и арестуют приглашенных чехов,

на танках по-хозяйски в Прагу въехав,

и вот от этих воинских успехов

социализм, как Палах[10], сам сгорит.

Когда посол Добрынин так неловко,

глаза припрятав, ноту зачитал,

в руках дрожала мятая шифровка

о том, что государственный металл

(а сиречь танки – дружбы упаковка)

по просьбе чехов помогать им стал,

то Киссинджер не рвал и не метал,

а оченно довольно захихикал,

готовый для заслуженных каникул.

А я в то время, ну, не то что хныкал,

но чуть самоубийцею не стал.

И мне помог и голубь из Сантьяго,

и образ Доры – красота, отвага,

когда мой идеал – социализм —

вдруг развалился, падший символ блага,

где воры и убийцы завелись.

И мать моих двух мальчиков Мария,

которая мне сдаться не дала,

так срифмовалась с именем Россия,

как будто ею с девочек была.

Я буду счастлив за мой дух в потомках.

Пусть они будут

          не слепцы в потемках,

пусть – ни слабцы

          и ни в крутых подонках —

ответят

          (не за чье-то «Very good!»):

«Мы Евтушенки.

          А они не лгут».

Все в моей жизни горькие разводы

мне не давали от любви свободы.

Я не умею разлюбить любимых,

и потому я из живых —

          не мнимых.

13

Когда на ногах нетвердых

мы с Дорой вернулись в отель,

она развернула сверток:

сравнить ли гамак и постель?

Повесив гамак на террасе,

была беззащитно гола.

Что делать мне с ней – я терялся,

когда меня вся обняла.

Вот это любви знак верный —

смущение рук и глаз,

когда каждый раз как первый

и словно последний раз.

Она не могла наглядеться,

лаская гамак, как во сне:

«Еухенио, это детство.

Иди в мое детство ко мне».

Она постелила в нем пончо,

светясь уголечками глаз:

«Не бойся. Гамак – это прочно»,

калачиком улеглась.

Она так дразняще качалась,

в короне созвездий взвита,

как дерзкая первоначальность

того, что зовут красота.

И вспомнил я, как в Гватемале,

где в поле маиса – цветы,

крестьяне не понимали

моей городской тупоты.

Я прямо-таки истомился,

выспрашивая, как болван:

«Зачем, объясните, в маисе

нужны гладиолусы вам?»

И только один campesino[11]

продолжил со мной разговор,

спросив, как заблудшего сына:

«Да что вы за птица, сеньор?»

Дождался я все же ответа,

зачем им в маисе цветы.

Вздохнул он: «Senor el poeta!

Да просто для красоты!»

Так мир украшаешь ты, Дора,

и мир украшают все те,

кто люди по праву подбора

по совести и красоте.

В тупой красоте нету чести.

Бессовестный – это урод.

Но все с чистой совестью, вместе, —

вот самый красивый народ.

Мы встретились лет через сорок.

Надеюсь, не стали пошлы.

Пустых равнодушинок сонных

мы в наших глазах не нашли.

Какая ты умница, Дора,

что, перетерпя в глубине,

ни разу того разговора

ты даже не вспомнила мне.

Ни в приторном восхваленьи,

ни сбит оскорбленьями влет

я не опущусь на колени —

ведь это всем так не идет.

Осталась ты той же Багирой,

и тот же я Маугли твой,

и, усыновленный богиней,

я вечно останусь живой.

Лишь те остаются живыми,

как Маркес и Курт Воннегут,

не зная, во чье они имя,

но все же во имя живут.

«Dormi, dormi, dormidera…»

Ходят страхи у ворот.

Если совесть есть и вера,

значит, мир не пропадет.

Октябрь – ноябрь 2011

Талса, Оклахома