Счастья и расплаты - [8]

как на снящееся молоко.

1 мая 2012

Прогулки рук

Прогулки рук твоих по мне

          и по тебе моих

слились в полночной тишине,

          как шелесты молитв.

И чувственность подушечек

          на пальцах у тебя,

как пристально подумаешь, —

          по-колдовски темна.

И обезвешиваются

          невидимые поклажи мои

и на плечах моих грузчицких

          и на спине

от что-то внушающего поглаживания,

не разрешающего исчезнуть мне.

2 мая 2012

Серебряная свадьба

Марии Владимировне Евтушенко

(к 31 января 2011)

Я тебе постареть не позволю.

Заколдую тебя навсегда.

Соберу свою силу и волю,

чтобы вечно была молода.

Оба – выкормыши Атлантиды,

в ней нашедшие счастье свое,

мы ей злобой не отплатили,

а оплакали вместе ее.

Я достался тебе, весь изранен,

до собрания лучших стихов,

тяжеленнейшим полным собраньем

моих нежно любимых грехов.

И уж если подряд из былого

вспомнить все, что, как было в судьбе,

был я в юности избалован

сверхвниманием КГБ.

Я, романтик доверчиво детский,

за советскую власть был горой.

До того я был парень советский,

что и антисоветский порой.

Сорвалась у тех дядей вербовка.

Растерялись родимые, злясь.

Я ответил: «Мне будет неловко

почему-то скрывать нашу связь.

Я в тимуровских вырос традициях.

Я идеям служу – не рублю.

Нашей связью я буду гордиться

так, что всюду о ней раструблю!»

И поняв, что в объятья не лезу,

ускользнув из их рук не впервой,

распустили злорадную дезу,

ту, что я у них вроде бы свой.

К счастью, Маша, провинциалка,

двадцати трех тогда еще лет,

с первых дней хорошо проницала

переделкинский высший свет.

И тогда, ныне тихий покойник,

ей, отнюдь не краснея, приврал:

«А вы знаете, муж ваш – полковник,

а быть может, и генерал…»

Но ответила ему Маша,

твердо, будто бы ставя печать;

«Я надеялась, что он маршал…

Ну зачем же меня огорчать».

Так прошла она вместе со мною,

отшибая всю ложь между дел,

сквозь советскую паранойю

и сегодняшний беспредел.

Так внутри исторической драмы

ты мне стала второю душой,

не впустив меня в мелкие драки

и не струсив ни разу – в большой.

Не поддавшись всем скользким обманам,

как жена моя, матерь и дочь,

обнимала карельским туманом,

словно белая нежная ночь.

Было долгим счастливолетье.

Был однажды и горький урок.

Но спасительно встали дети —

стражи-ангелы поперек.

Мы живем, упоительно ссорясь,

ибо миримся все равно.

Я не знаю, где ты и где совесть,

Ведь, по-моему, это одно.

Как прекрасно стареть, не старея.

Что за выдумка: «Годы не те…»!

Я оставлю тебя на столетья,

словно Саскию на холсте.

Пустозвоны, нас всех допекли вы

тем, что так искушняете мир,

в грудь бия, театрально крикливы:

«Я умру за Россию» и пр.

Маша, будешь ты вечно красивой —

я не зря себе выбрал жену!

Ты ведь стала моей Россией,

за которую я живу!

16 декабря 2011

Пять мушкетеров

На дневной серебряной свадьбе,

в скромном домике,

          а не в усадьбе,

в Оклахомьи,

          в городе Талса,

где ковбойский характер остался,

где жених,

          то есть я,

                    был в гипсе,

будто дрался со мной Мэл Гибсон.

Потрясла меня теща Ганна

Николаевна с трезвых глаз:

«Ну, за пять мушкетеров – за нас!» —

и шампанского полстакана

опрокинула лихо враз.

Видно, Миша Боярский с экрана

этот тост подсказал ей сейчас.

Ее внуки – два Гулливера

рядом, словно со стрекозой,

возвышались, как ее вера

в жизнь счастливую, чуть со слезой,

в наш советский родной мезозой.

тот, что пахнул махрой и кирзой.

В Ганне были и честь и упорство,

женско-русское мушкетерство.

Как под боком у капитала

по-советски она воспитала

своих внуков, ими горда,

так, что елочная звезда

по-кремлевски сияла всегда!

И когда я страдал, чуть не воя,

то она медсестрой фронтовою

меня выходила,

          обезноженного,

на мои недостатки помноженного.

Наши гости приехали gently

не на «хаммерах»,

          не на «бентли»,

«Антилопа» —

          зверь Джеймса Бахмана, —

распадаясь на части,

          бабахнула,

но когда он получит «Нобеля»,

то прибудет на звездомобиле.

Этот праздник был импровизура.

Была местная профессура,

что за пояс ньюйоркцев заткнет,

и провост Роджер Блэйз,

          для примера,

прочитал по-французски Бодлера

сразу – физик и полиглот.

И сказал Боб Дональсон —

          чероки,

президент,

          пригласивший меня;

«Лет пятнадцать ты учишь в Америке,

а я думал – не стерпишь и дня».

Почему-то а little bit was tristе

мой начальник —

          Ларс Энгл, шекспирист, —

словно есть в нем и сердце второе

от шекспировского героя,

от какого,

          еще не пойму,

но приросшее тайно к нему.

Был декан of the arts Benedictson —

как сумел он за столько лет

на меня никогда не сердиться,

за тот факт, что я слишком поэт.

Был пилот-акробат Джо Воллслейер,

кто однажды над миром возреяв

на невидимых стременах,

так и реет в ковбойских штанах.

Мой студент,

          он как будто в нирвану

погружался и в русский язык,

и влюбился в Каренину Анну,

и к обычаям нашим привык.

И так чувства его распирали,

что, сломав пуританский засов,

руку поцеловал аспирантке

выше, чем ремешок от часов.

Он, размашистый парень прекрасный,

за ковбойско-дворянственный стиль

был наказан, как за harassment,

и растерт феминистками в пыль.

Но как феникс воскрес он из пыли,

и спасла его Мэри-жена.

Они оба в гостях у нас были.

Жаль, что Мэри теперь одна.

Был и нейрохирург Франк Летчер.