Счастья и расплаты - [9]

Он поэзией с музыкой лечит

сам себя

          и других, кто к ним глух,

ведь целебен воспитанный слух.

А жена его —

          украинка.

В ней есть гоголевская кровинка

от его обольстительных ведьмочек,

кто любой хозяйственный веничек

превратить могут лихо в метлу

и лететь во беззвездную мглу.

Муж учительши русского —

          Лены —

раскаленный эстонец Ян

плакал об СССР сокровенно,

хотя не был ни чуточки пьян.

Подмигнула мне башня Эйфеля,

чтобы дальше писал и не дрейфил я,

Вновь ко мне,

          сохранив мою простенькую

вырезку со стишком «На мосту»,

сенегалец летел по мостику,

«Эвтученко!»

          крича на лету.

И пьянчужка в Петрозаводске,

оклемавшись в канаве опять

и поняв, что во мне отзовется,

вылез,

          начал на память читать;

«Меняю славу на бесславье,

ну а в президиуме стул

на место теплое в канаве,

где хорошенько бы заснул».

На планете —

          на родине всейной,

ощущал, не забыв никого,

я, счастливый поэт всесемейный

человечества моего.

Пока дети мыли посуду,

был я сразу и здесь,

          и повсюду.

Указивки давала Маша,

словно общая мама наша.

Нас осталось пятеро снова.

но мы тоже – планеты основа.

И у каждого есть свой норов,

но мы все-таки пять мушкетеров.

И все пятеро похорошели,

как на завтраке в Ла-Рошели!

2—6 января 2012

Spooning

Я, ей-Богу же, не распутник,

враг в любви не границ – берегов.

Но в английском есть слово «spooning»,

ложка в ложке – его перевод.

Если двое, впритирку лежа,

отдыхают после любви,

это вправду как ложка в ложке,

а иначе – пойди, назови.

Что за прелесть, когда мы двое

тесно ляжем вдвоем на бочок,

как одно существо живое,

и все беды тогда нипочем.

Так спасибочко, милый «English».

Сласть – друг в дружку точнехонько лечь,

как укладываются в стихи лишь

строчки Пушкина в русскую речь.

Январь 2012

«Ты всегда мной будешь недоволен…»

Мите

«Ты всегда мной будешь недоволен», —

мне сказал мой самый младший сын.

Как недопоэт и недовоин,

я порой в тоске, когда один.

Видно, я какой-то недовитязь.

Жизнь, меня ты слишком не обидь

тем, что меня мало ненавидят

или не пытаются убить.

Я люблю волос твоих гущищу,

будто бы они – Шервудский лес.

Рад, что не подвержен ты гашишу

и другим подарочкам небес.

Даже я люблю твою неловкость

среди стольких ранних ловкачей.

С девочками, и с отцом нелегкость,

и нелегкость для пустых речей.

Как-то раз такие выдал строчки

что я ахнул – мама, посмотри!

Если есть и строчки-одиночки,

тыщи строчек прячутся внутри.

Больше открывайся счастью, бою

и себе, как лучшему врачу.

Не хочу довольным быть тобою.

Я тебе завидовать хочу.

2 января 2011

«Моими друзьями с детства не были держиморды…»

A teaspoon of silence

Two spirals swirling, melting into a cup

A teaspoon of sugar

And all that is —

All that is well —

The result will always remain a mystery

Even to the creator of the recipe.

Dmitry Yevtushenko, Mystery Recipe

Моими друзьями с детства не были держиморды,

а Буратино,

          Тиль Уленшпигель,

                    и Сирано,

                              Дон Кихот.

А у младшего сына —

          корова тряпичная и диджимоны

и отмалчиванье —

          самый тонкий и вежливый ход.

Но было его тряпичной коровы немое мычанье

красноречивее, чем, например, Монтень,

а его сокровеннейшее молчанье

разговорчивей, чем его тень,

          наводимая на плетень…

И когда он совсем от ответов ускальзывал,

даже в этом была беззащитная нагота,

даже этим,

          захлебываясь,

                    он рассказывал

то, что я не сумею понять никогда…

29 апреля 2012

«Из всего настоящего…»

Из всего настоящего,

перед чувством конца,

я хотел бы хрустящего

малосольного огурца.

В сталинской эре, пышной и низкой, был я беременной машинисткой

Мне до детства бы опять помолодеть,

ибо в детстве счастья видел маловато.

На земле еще счастливых мало детств,

надо сделать, чтоб их были миллиарды!

Были шмотки у меня убогие,

Но зато какая антология!

Любка-красногубка

Вся в сосульках ржавых юбка.

Не в себе. Пьяным-пьяна.

«Эй ты, Любка-красногубка!

Что срамишься, сатана!» —

поносила ее бабка,

потрясая кулаком,

та, что прячет ключ от бака

с привокзальным кипятком.

Раньше было тут бесплатно,

а теперь для недотеп

продает она приватно

кипяток за двадцать коп.

Ну а Любка-красногубка

ей в ответ не сгоряча —

будто капала так хрупко

на морозище свеча:

«Я прошу тебя, суседку,

пожалей – ведь я вдова.

Муж пропал, уйдя в разведку,

Но Москва – она жива.

Жизнь была хужей всех адов,

но, дитятей тяжела,

я для ранетых солдатов

нянькой в госпиталь пошла.

А сынок родился мертвый,

видно было по лицу,

но, отцом, как видно, гордый,

отлетел душой к отцу.

Ну а я любила многих,

всех, кто с мужем шел на бой,

и безруких, и безногих

утешала я собой.

Колыбельные им пела,

а не малому дитю.

Все их жалобы терпела.

Мерли —

          стряпала кутью.

Я себя не измарала.

Верной им была женой

и ни с кем не изменяла

нашей армии родной».

А у бабки еще злистей

поднялась, трясясь, рука,

где веревочка на кисти

с ключиком от кипятка.

Вновь завелся, как пластинка,

лживой праведницы смех:

«Ты, солдатская подстилка,

здесь в Зиме позоришь всех!»

Но готовы в драку, в рубку,

мы прикрыли не впервой

нашу Любку-красногубку

всей мальчишеской братвой.

И сибирского пацанства

голодухинских тех дней

не сменяли б за полцарства

на позорный смех над ней.