Счастья и расплаты - [3]

чтобы после подрались,

обозлели,

          вылюбились?

Где же братский поцелуй?

Обнимитесь крыльями.

«Клюй!

          Клюй!

                    Клюй!

                              Клюй!» —

призывают рыльями.

Так вот стравливала нас

хищными голосьями

свора,

          ставившая на

брата мне —

          Иосифа[5].

Кто подсказчик лживый,

          кто?

Но по Божьей милости

я еще надеюсь,

          что

в небесах помиримся.

Все исчезнут войны вмиг,

жизнь другой окажется,

если в нас умрут самих

лживые подсказчики.

И не вспомнить нам теперь ли,

как друг друга не терпели

Бунин с Мережковским,

Есенин с Маяковским.

Разве мал им космос?!

Не за чей-то поцелуй —

славу,

          чек от Нобеля

под базарное

          «Клюй!

                    Клюй!»

скольких поугробили.

Столько войн и революций

нас, как в ступе, потолкли,

ну а люди все клюются,

на подначки поддаются

и врагами остаются,

будто дурни-петухи,

стравливаемые

и не выздоравливаемые.

Демократий всех машины,

приглядишься, —

          петушины,

и политиков наскоки

друг на друга так жестоки,

и привычно им,

          как плюнуть,

компроматом насмерть клюнуть.

И куда ни убежим,

везде диктаторский режим

показушного мужчинства,

распушинства,

          петушинства.

Приспустите гребешки,

пети-пети, петушки…

В Барранкилье ночь тиха.

Дора, в крови выкупанного,

раненого петуха

за сережки выкупила.

5

И Дора долго не могла уснуть:

«Какая твоя родина —

          Россия?» —

«Да, как Макондо,

          лишь побольше чуть…» —

«А люди?» —

          «Есть и добрые, и злые…» —

«Еухенио,

          но ведь Макондо нет.

Его придумал барранкильец Габо». —

«Но если и придумал, то не слабо,

и написал он в нем весь белый свет.

В нем, как в Макондо, столько бедных, пьющих.

Mне кажется в тоске от нищеты,

что и Россию написали Пушкин,

Толстой и Чехов, Гоголь». —

          «Ну а ты?»

Я промолчал.

          Тогда она спросила:

«А правда ли, что Маркес был в России?» —

          и спас меня мой собственный рассказ

                    в полночной мгле, при свете ее глаз:

«Когда приехал к нам в Россию Маркес,

его я в Переделкино повез —

он был колючим по-левацки малость,

но я не видел в том больших угроз —

ведь все-таки в стране картелей рос,

и все, кто жили под «Юнайтед фрут»,

те знали, как наручники их трут.

Я предложил заехать на могилу

к Борису Леонидовичу.

          Гость

сначала промолчал и через силу

сказал, скрывая неприязнь – не злость,

что не случайно Пастернак был признан

обрадованным империализмом, —

так ждавшим эту сахарную кость —

что шум вокруг поэта был позорен —

как он себя использовать позволил?

Был Маркес мой любимец,

          а не идол,

и Пастернака я ему не выдал:

«Но он не прятал «Доктора Живаго».

Он знал, что «корень красоты – отвага».

Он против игр циничных, лживых правил

любовь над всей политикой поставил.

Неужто вам всех высших чувств на свете

важней монтекки или капулетти?

Он разве начал сам скандал с романом?

Им бить друг друга стали в рвенье рьяном

капитализм с феодализмом русским,

а Пастернака позвоночник хрустнул…

Нет гениев, что все-таки остались,

использовать которых не пытались.

Но это не вина людей, а драма…

Мы завернем к могиле,

          или прямо?»

«На кладбище», – сказал, подумав, Маркес, —

замолк в нем журналист.

          Проснулся мастер.

Так бережно он шел,

          войдя на кладбище,

как будто под ногами были клавиши.

Когда-то мой отец мне говорил:

«Запоминай, но не играя в судьи,

как люди ходят около могил,

и это тебе скажет, что за люди».

О золотую краску руки выпачкав,

шел романист-Мидас,

          почти на цыпочках.

Фантазия искусства больше истины

и страны те, которые написаны

пером рассвобожденной гениальности,

реальней, может быть, самой реальности.

Шел Маркес.

          Он тихохонько высмаркивался.

Вгляделся в нежный профиль неспроста,

и еле шевельнулись губы Маркеса:

«Какая на могиле чистота…»

6

Когда-то меня еле выпустили

на первый опасный выпас вдали,

где чуждые нам крокодилы

и крокодилицы,

как в школе мы все проходили,

советских людей ловцы,

а их любимое кушанье —

все ученики непослушные

и те, кто плохие пловцы.

И Доре сказал я на случай:

«Не смейся – внимательно слушай.

Найдя фотографии голые

совграждан и иностранок,

на Красной площади головы

им рубят всем спозаранок.

А если случится, что где-то

найдут с иностранками нас,

то, если мы и не раздеты,

кастрируют всех напоказ!»

И Дора,

          само простодушье,

как будто ее что-то душит,

воскликнула:

          «Ты мне как брат.

Ну как им такое не стыдно!

Ведь вместе и слышать обидно

два слова «поэт» и «кастрат».

Конечно, не в данной пародии

я это ей все изложил,

но и в ностальгии по Родине

страшок унизительный жил.

Я недооценивал Дору,

принявшую это всерьез,

и было в ней столько задору,

внушившего дрожь репортеру,

к нам сунувшему свой нос,

а с носом и скользкий вопрос.

Он пленку сам выдрал из «Никона»,

и жалкая морда захныкала,

а Дора

          совсем не со зла,

но так, что он стал

          как тухленький,

удар, куда надо,

          туфелькой

преостренькой

          нанесла.

Она объективы расквашивала.

Пунктир путешествия нашего

был, будто зигзагистый риск,

усеян отелей наклейками

и «хассенблатами», «лейками»,

разгвазданными ею вдрызг.

Все это ей будет засчитываться —

поэзии русской защитнице.