Счастья и расплаты - [2]

аплодируя, спрыгнули с маек

на земной покачнувшийся шар.

Кровь взыграла во мне ошарашинками,

ведь соски колумбийских девчат,

как Аронов[4] писал, карандашиками,

поднимая их майки, торчат.

Ну а после случилось, наверно,

то, что Маркес наворожил, —

я зашел в развалюшку-таверну,

словно был в Боготе старожил.

И как будто мне песню пропели

где-то ангелы в небесах,

я пошел на зеленый пропеллер

изумрудной петрушки в зубах.

И сидевшая там незнакомка,

за себя чей-то слушая тост,

той петрушкой так хрумкала громко,

и глаза надвигались огромно,

ну а я им в ответ неуемно

вцеловался в зелененький хвост.

Я, с петрушкой шутя, заигрался,

и, как будто бы в крошечный храм,

я по ней, горьковатой, добрался

к сладко влажным отважным губам.

И нырнул я глазами в два глаза,

так и полных соблазном по край,

где ни в чем я не видел отказа,

кроме только приказа: ныряй!

И меня, не убив беспричинно,

не понявшие, как поступать,

с ней меня отпустили мужчины,

а их было не меньше чем пять.

И, когда я проснулся с ней утром,

она будто ребенок спала

как в плывущем суденышке утлом,

а куда? Да в была не была.

Не бывает любовь чужестранкой.

Я спросил: «Как же имя твое?» —

и услышал: «Я Дора Франко»

от еще полуспящей ее.

Мы любили три дня и три ночи.

Я был ею – она была мной.

В сумасшественном непорочье

«Камасутра» казалась смешной.

Мое тело ее так хотело,

став как будто душой во плоти,

и, как в пропасть, на дно полетело

глаз, безмолвно сказавших: лети!

В день четвертый, по коридору

в туалет заглянув босиком,

босиком я увидел и Дору,

ногу брившую с легким пушком.

А нога была нежной, прекрасной,

притягательной, чуть смугла,

ну а бритва не безопасной,

а складной и старинной была.

Дора с ужасом откровенным

не успела прикрыть свою грудь,

попытавшись по веточкам-венам

от позора себя полоснуть.

Я успел вырвать все-таки бритву

и устами уста разлепил,

а она бормотала молитву,

чтобы я ее не разлюбил.

И плескались мы, весело мылясь,

в узкой ванне, где не разойтись,

и так празднично помирились,

будто взмыли в небесную высь.

Оба стали как будто младенцами

в той купели в предутренний час,

так что крыльями, как полотенцами,

обтирали все ангелы нас.

Мы любили свободно и равно,

будто нет ни вражды,

          ни войны.

Как сказал мне Гонсало Аранго:

«Друг для друга вы рождены».

3

Что мне все картели, все раздоры

и с наркобаронами война —

потерялась туфелька у Доры

и найтись, неверная, должна.

Правая нашлась

и хитро дразнит,

тяжкая от мокрого песка,

левая,

          себе устроив праздник,

где-то рядом прячется пока.

Говорю я правой,

          как ребенку:

«Что же ты ее не ищешь?

Ну!

Помоги найти свою сестренку,

а иначе —

          в океан швырну!»

Я песок вытряхиваю нежно,

туфельку держа за ремешок,

тычу, чтобы внюхалась прилежно

в прячущий ее сестру песок.

Выполнила туфелька задачку,

просьбу поняла она всерьез,

и ее, как верную собачку,

я целую в черный мокрый нос.

А потом уже тебя целую.

В пальчиках – две туфли у тебя,

но себя никак не исцелю я,

узел всех страстей не разрубя.

Что мне делать с каждой драгоценной,

с каждой непохожей на других,

если я один перед вселенной

глаз, одновременно дорогих?

Что же Бог? Он вряд ли отзовется,

лишь вздохнув и пот стерев со лба.

Он-то знает, что в Петрозаводске

xодит в детский сад моя судьба.

4

Прости меня, Маша,

          еще незнакомая Маша,

за то, что планета

          тогда не была еще наша,

А Маркес невидимый

          вместе со мною и Дорой

нас, как заговорщик, привел в Барранкилью,

          в которой

когда-то бродил он,

          и матерью, да и отцом позабыто,

лишь с дедом,

          любившим внучонка-драчонка

                    Габито.

И там в Барранкилье —

          не меньше чем полнаселения —

все наперебой представлялись

          как родичи гения,

и вместе с текилой лились

          их безудержные воспоминания,

но маркесомания все же была веселей,

          чем занудная марксомания.

Какой удивительный это народ —

          барранкильцы,

волшебника слова родильцы,

          поильцы,

                    кормильцы.

И как достижения местные супервершинные

решили они показать мне бои петушиные!

И в селение Бокилья

ты пришла,

          моя богиня.

Кто хозяева?

          Шпана и

сброд воров,

          достойных рей.

Петухов они шпыняют,

чтоб клевались поострей.

Зрители и сами

дергают носами,

будто стали клонами,

будто бы подклевывают.

И красотки с веерами

в бешеном озвереваньи

раздувают ноздреньки —

тянет их на остренькое!

Не только поэтов из-за стихов,

не только женщин из-за духов

и бабников из-за хвастливых грехов,

не только политиков самых верхов

и миллионеров

          из-за ворохов

бумажек по имени деньги,

захватанных,

          словно девки, —

люди

          стравливают

                    и петухов!

Петухи такие красивые —

это вам не мерины сивые!

Это, им подражая,

          древние греки

воздвигали на шлемах железные гребни.

Мне казалось всегда,

          что вот-вот зазвенят петушиные шпоры,

как звенели в Булонском лесу

                    на ботфортах у вас, мушкетеры.

Что с тобой сегодня? —

          шок,

Петя-Петя, петушок,

золотой гребешок,

шелкова бородушка,

масляна головушка.

Ты с малюткой братцем рос

в личненьком яичике

и не видел ты угроз

после в его личике.

Для того ли родились,

для того ли вылупились,