Счастливый брак - [8]

Работа медбратом утомляла и пугала Энрике: тщательное мытье рук, неприятное жаркое и липкое ощущение от перчаток, страх, что он может проколоть пакет или уколоться сам, добавляя ингредиенты или прикрепляя трубки, опасность занести инфекцию на любом из десяти или около того этапов процесса — каждый из них требовал полной стерильности, потому что иначе Маргарет легко могла слечь с температурой сорок. Он все время был начеку, хотя уже не боялся, что ее убьет инфекция, как в первые дни борьбы с болезнью — тогда лечение казалось небесполезным. Теперь же конец неизбежно приближался. Она должна была от чего-нибудь умереть, потому что рак не убивает в одиночку. Ему нужны сообщники, так почему же не сепсис? Тем не менее инфекция по-прежнему пугала его — он не смог бы вновь вынести всего этого: озноб, жар, закатившиеся глаза, слабые стоны, покрытый потом лоб, тающее в бреду сознание.

Подобной смерти нужно избежать, думал Энрике, хотя не знал и не мог вообразить, какой смерти он бы ей желал. Это было самым строгим табу за все его пятьдесят лет. Он не представлял ее умершей; он не представлял будущего без Маргарет. Он понимал, что она умрет, причем умрет скоро, но он также сознавал, что не может поверить в то, что ее жизнь оборвется. Целый год он готовил себя к уходу безнадежно больного раком отца, но испытал такое потрясение, когда это наконец произошло, что понял: знание о неизбежности смерти не может подготовить примитивный мозг, данный ему природой, к тому, чтобы осознать бесповоротность этого события.

В течение пяти месяцев, проведенных на ППП, днем Маргарет в основном лежала на диване в гостиной и смотрела повторные показы «Закона и порядка», а в промежутках предпринимала рискованные вылазки в ванную, толкая перед собой алюминивый штатив с висящим на нем литровым мешком раствора; ночами она была подключена к насосу — с его помощью в ее вены поступала молочная жидкость. Десятого мая, когда Энрике вернулся из супермаркета, Маргарет встретила его слезами. Он купил брикеты с замороженным фруктовым соком, чтобы она могла хотя бы ощутить вкус чего-нибудь сладкого, что не закупорило бы узкий просвет ее тощей кишки. Открыв упаковку, Энрике уже собирался предложить ей на выбор апельсиновый или клубничный, но замолчал на полуслове, увидев отчаяние в ее глазах. Несмотря на слезы, ее голос звучал твердо и убежденно:

— Я больше не могу. Я не могу так жить. Это невыносимо — по полдня быть привязанной к этому мешку. Меня убивает, что я не могу сидеть за столом с тобой, с мальчиками, с нашими друзьями. Я знаю, что это звучит глупо, мелко, банально, но я больше не могу так жить.

Энрике почувствовал, как из упаковки потекло ему на джинсы. Надо было бы спрятать ее в морозилку: он не был уверен, что найдет в себе силы еще раз сходить в магазин, если сок совсем растает. Но он не мог проигнорировать заявление Маргарет. Вот уже больше года — с тех пор как в марте рак вернулся — он понимал, что она почти наверняка обречена. В сентябре прошлого года, узнав о втором рецидиве и о том, что надежды на излечение уже нет, Маргарет приняла решение больше не искать экспериментальных лекарств и насладиться тем временем, что ей осталось. Он согласился с ее решением и со стыдом почувствовал облегчение при мысли, что по крайней мере удастся избежать ужасов очередной госпитализации. У них будет время, возможно, несколько месяцев, чтобы пообщаться с сыновьями, провести несколько дней в их домике на побережье Мэна, наконец-то увидеться с друзьями где-нибудь, кроме больничной комнаты посещений. Они уже начали планировать, что нужно успеть, как вдруг, на шестой день, Маргарет передумала. Она не должна сдаваться: жизнь без надежды — это не жизнь.

— Я не хочу этих прощальных гастролей, — сказала она.

Энрике тут же согласился с таким поворотом на 180 градусов, теперь радуясь тому, что они не упустят шанса на чудо. Но правда заключалась в том, что он все равно не мог смириться с ее болезнью. Как бы он себя ни повел, он был обречен испытывать стыд и вину. Она должна была умереть, а не он — такова была устрашающая победа в необъявленной супружеской войне.

Начиная с сентября он жил с тайной надеждой: развеять ее глубокую уверенность, что придется проститься со всем и со всеми, кого она любила. Никакого величия или напыщенности, как в светлых концовках сентиментальных фильмов. С прошлой осени он просто хотел хоть как-то облегчить то горе, что она испытывала, постепенно расставаясь с жизнью. Слушая ее, пока красные и оранжевые кусочки фруктового льда таяли на его джинсах, он понял, что потерпел неудачу.

Она попросила его обзвонить всех врачей и убедить их предпринять что угодно, пусть даже смертельно опасное, лишь бы она снова могла нормально питаться.

Энрике поговорил со всеми. Уролог, обычно всегда идущий навстречу, на сей раз вполне обоснованно уклонился, сказав, что это не его специальность. Иракский гастроэнтеролог отказался порекомендовать кого-нибудь, подчеркнув, что ничего нельзя сделать; он настаивал, что она может существовать на ППП, пока они ищут новый препарат, способный ее вылечить. Онколог проконсультировался с соответствующим специалистом и сообщил, что единственная возможная в ее случае операция вряд ли облегчит гастропарез. Эта процедура, так называемый анастомоз «конец в конец», выглядела скорее как отчаянная импровизация: попытка обогнуть заблокированный участок желудочно-кишечного тракта, напрямую соединив нижнюю, благополучную петлю кишки с желудком. Кроме того, фразой «это не повлияет на течение основного заболевания» каждый специалист пытался сказать: что толку предпринимать рискованное хирургическое вмешательство для восстановления пищеварения, ведь она все равно скоро умрет, даже если операция пройдет успешно?