Счастливая ты, Таня! - [6]

Комната Вари и Нины из «Детей Арбата» мне казалась похожей на ту комнату. Нашими соседями были болгарин с сыном, с ними жила домработница. Жену болгарина посадили. Сын был моим ровесником, но я даже не знала, как его зовут, а он не знал, как зовут меня. Их домработница и наша Устя (она не оставила Алешу и, следовательно, нас с Юрой) почти не разговаривали друг с другом.

С братьями мне жилось хорошо, хотя они были со мной достаточно строги. Два раза в неделю я занималась немецким с фрау Ширвиндт, но мне она разрешила называть ее Цецилией Вольфганговной. Я ей переводила на немецкий «Евгения Онегина», не в рифму, естественно. И еще я должна была решать по пять задачек в день типа «Из одного бассейна вода выливается, а в другой вливается» и «Поезд вышел из города А в город Б, а из города Б вышел поезд в город А». Ужас! А кара страшная: «Не пойдешь на каток». В математике я действительно позорно плавала, пока не поняла, что задачки-то однотипные — посмотри, как ты решила предыдущую, и так же щелкай другую. Хитрость решила все! Могу ходить на каток хоть каждый день. Каток на Патриарших прудах, а у меня коньки «Английский спорт», это не «Гаги», мои — как бы второй сорт, но тоже надо иметь выучку. Каток весь в огнях, из репродуктора льется музыка, Эдит Утесова поет «Синий платочек», Эдди Рознер — «Я живу в озвученной квартире». Круг за кругом пробегаешь — красота!

Вдруг я задумалась: а на что мы жили? Юра уже учился на биофаке в университете. В зачетной книжке одни «отлично» — значит, получал стипендию. Это раз. Он умел водить машину, научил его этому один из папиных шоферов. Имел права. Ночами развозил хлеб по булочным. Это два, ну и, наверное, продавали теткины вещи — в комнате громоздилось несколько больших заграничных сундуков. Это три. Однако помню: Юра, провожая меня в эвакуацию, сбор был у Литературного института, купил мне 200 грамм сыра — это воспринималось как роскошь.

Когда я еще жила у папиного брата, меня нашла Анюта в 212-й школе. Там довольно высокая лестница идет от здания школы к Палашевскому переулку. Бегу вниз и вдруг на углу улицы вижу свою Анюту любимую. «Детище мое ненаглядное, — почему-то шепчет она, — и худая ты какая, ужасть просто!» У нее в руках сумка, набитая фруктами, шоколадом, конфетами, пирожными, я таких яств давно не видала. Она плачет, когда видит, как я на все накидываюсь. Работает она теперь у Потемкина — министра просвещения и бывшего посла в Италии. Договариваемся увидеться в следующий вторник. По вторникам у нее выходные дни.

А дома у меня скандал. Домработница Груня докладывает, что я не стала обедать, а вдобавок ко всему принесла сумку с фруктами, шоколадом и пирожными. Вечером жена дяди учиняет мне допрос. Откуда? Я говорю: «Анюта мне дала». Она берет у меня телефон Анюты, звонит и просит Анюту больше не приходить — это, мол, Таню взвинчивает, Таня потом не обедает, не соблюдает режима, такое не годится. Хочет меня разлучить с Анютой?! Волнуюсь: не знаю, что ей ответит Анюта. Возможно, та промолчала или согласилась с теткой для вида, но все равно каждый вторник она поджидала меня после уроков, мы с ней ходили по дальним переулкам и были счастливы.

Первый год войны, лагерь под Чистополем, это Татария, где жили писательские дети, некоторые писательские жены и даже некоторые писатели: Пастернак, Асеев, Леонов… Я тоже там жила: тетя Дина, жена писателя Наврозова, погибшего в ополчении (отца Льва), пошла туда работать врачом, и за это ей разрешили взять в лагерь и меня. И вдруг сестра отца, моя тетка Полина, выпущенная в 41-м году из тюрьмы вместе с мужем, крупнейшим чекистским чином в разведке, хочет забрать меня из Чистополя в Омск — «пригреть, обнять, прижать к груди», говоря фигурально.

Иду к директору лагеря, объясняю ему, что мне нужен билет до Омска. Он говорит: «Помочь может только Фадеев». Звоню Фадееву: «Ты мне поможешь с билетом?» — «О чем разговор, Танька!» И называет мне адрес Дома печати в Казани, там жили эвакуированные писатели, и я Фадеева сразу нашла. Спали на столах. Он добыл для меня одеяло, а сверху укрыл своей шинелью. «Теперь не замерзнешь». А ведь знал, что родители сидят уже три года, не побоялся.

Из Казани в Омск я добиралась в теплушке два месяца. Звоню в дверь. На меня смотрят удивленно: это что еще за явление?..

— Я — Таня, — говорю растерянно. (А как же «пригреть, обнять, прижать к груди»?..)

— Да, да, Танюша, конечно…

В голосе тетки тоже растерянность. И я понимаю, что она просто забыла о моем приезде. К тому же, как выяснилось потом, я явилась в самый разгар семейной драмы. Тетка с двумя сестрами и сыном в Омске. А муж крутит в Москве роман с молодой латышкой. До племянницы ли в такой ситуации?

В Омске я узнала о гибели моего брата. Похоронка пришла маме в лагерь, а мне почтальон принес перевод на сто рублей. На обороте значились только имя и фамилия: Юрий Беленький — и ни одного слова приписки. Это значило, что на случай гибели он просил переслать сестре все свои деньги.

Рыдаю над этим переводом, тетка смотрит равнодушно: «Что поделаешь, война».

Бегу в школу к нашей любимой учительнице Клавдии Федоровне, показываю ей перевод, говорю: «Теперь у меня не осталось никакой защиты». Она садится рядом со мной на парту, обнимает меня: «Бедная девочка».