Счастливая ты, Таня! - [4]

Но два раза в неделю мама меня спасала — уводила в Дом ученых на занятия по ритмике и пластике. В хитонах и балетных туфельках мы должны были делать разные упражнения. Не могу сказать, что я была особенно ловкой. То я сбивалась в шаге, то никак не могла овладеть упражнением, лицо у педагога становилось скучным, когда она на меня глядела. Я это замечала. И оттого к ритмике и пластике у меня пропал интерес. Кто меня выручил? Отец. «Что ты ее мучаешь? — сказал он маме. — У ребенка нет и часа, чтобы просто поиграть. Достаточно ей немецкого». Читать по-немецки я научилась раньше, чем выучила русскую азбуку.

Анюта ходила мрачнее тучи — у нее отняли ее детище, то есть меня. Швыряла тарелки, подавая нам обедать. Но час расплаты все-таки наступил. Анюта вошла в мою комнату внезапно — принесла мне стакан морковного сока и увидела, что Эльза крутит мне ухо. «Ах ты, немчура проклятая, ты будешь нам ребенка уродовать?!» И кинулась Эльзу дубасить. Хорошо, мама была дома. «Прекратите сейчас же, Анюта! Эльза Гаспаровна, сядьте, успокойтесь, я вам принесу воды». И моя мама сказала Анюте, чтобы она подыскивала себе место (так говорилось тогда — не работу, а место), больше ее выходки она терпеть не намерена. Пока будет искать место, пусть живет у нас. Это был жестокий поступок и по отношению к Анюте, и по отношению ко мне.

Мамина сестра привезла Анюту из Саратова в Москву, когда мне было восемь месяцев. И с тех пор мы не расставались. У Анюты был очень тяжелый характер, я хлебнула это потом, когда она воспитывала мою Ирочку, но жить без Анюты я не могла. Это были слезы, слезы и слезы. Анюта нашла себе место у советского посла в Японии. И к нашему с ней везению, окна его квартиры глядели прямо в наши. Утром, проснувшись, я бежала к окну — у того окна уже стояла Анюта, ждала, когда я встану. Мы переговаривались с ней знаками, я посылала ей воздушные поцелуи… И все-таки, несмотря ни на что, мы не потеряли друг друга и так или иначе были рядом всю жизнь.

(Эпизод с морковным соком мы тоже вставили в книгу «Страх».)

После Анюты пошли у меня разные воспитательницы: Мария Ивановна, Мария Петровна, скорее всего, я путаю их имена — никого я не любила после Анюты и даже не могу восстановить в памяти их лица. Толстые какие-то, рыхлые…

Маме было почти сорок лет, когда она меня родила. По тем временам это казалось чудом. Профессор Сперанский, который выхаживал меня с рождения, потребовал, чтобы лет с четырех-пяти я жила на воздухе. Папа получил дачу на Сходне, там вместе со мной и воспитательницей жил Фадеев — он разошелся с женой и родители сказали ему: «Живи у нас, Танька не будет мешать тебе работать». Он писал в то время «Последний из удэге». Михаил Светлов, Либединский, Фадеев дружили с моими родителями. Надо сказать, что Фадеев при том высоком положении, которое занимал, никогда не бросал близких людей, вернувшихся из сталинских лагерей. На примере моей матери знаю это, и со мной у него были почти родственные отношения — все-таки не один день мы прожили вместе на Сходне, потом к нам присоединилась Алешина мать, приехавшая в Москву на каких-то несколько месяцев. У них с Фадеевым на моих глазах начался бурный роман, хотя я ничего в этом не понимала, но что-то чувствовала. У тетки был законный муж — Алешин отчим, но одно, видимо, не мешало другому, тем более он тоже работал за границей, по-моему, его звали Мориц, он был рыжий и улыбчивый. Я видела его один раз в жизни, но одного, с теткой вместе в Москве — никогда.

Летом 1935 или 36-го года большой компанией мы уехали в Сочи — у отца был отпуск. Меня укладывали спать, а у них в другой комнате, а может, даже на другом этаже, начиналось веселье. И громче всех, и красивее всех смеялся Фадеев. Я его любила. Кончился отцов отпуск, и мы с Фадеевым снова вернулись на свою Сходню. Но в поезде я, видимо, подцепила какую-то инфекцию: заболело горло, и температура скакнула под сорок. Родителей нет в Москве, Фадеев вызвал «скорую помощь», сел со мной рядом и всю дорогу до Боткинской больницы пел мне украинские песни. Я думаю, потому что в одной из них были такие слова: «Ты ж мое, ты ж мое серденько…» В больнице, прощаясь со мной и обнимая меня, он сказал: «Танька, у тебя скарлатина, сейчас тебе отрежут косы, держись. Не сопротивляйся!» Оказалось, не косы отрезали, а обрили наголо — так полагалось при высокой температуре. На второй день вернулись в Москву родители, пришел папа, маму не пустили — инфекционное отделение, папа принес мне журнал «Огонек» — там были фотографии испанских детей — жертв бомбардировок. Я помню до сих пор, что фотографии были расположены сверху страницы. Я посмотрела на этот ужас и упала в обморок. А дома по возвращении из больницы меня ждал сюрприз: в углу комнаты стояла елка, украшенная сверкающими игрушками. Но я осталась к этой красоте равнодушна, стояла бы и стояла она в лесу, украшенная снегом. Потом, уже взрослой, покупала елку только ради дочки, чтобы она не чувствовала себя ущемленной по сравнению с другими детьми.

Уже чуть-чуть отросли у меня волосы после больницы, и папа повез меня на «Спящую красавицу» в Большой театр. Я была потрясена. Проснулась ночью, побежала в спальню к родителям, мама еще не спала — ждала отца, и выложила ей свою идею: мою куклу надо отвезти на бал. Мама согласилась и даже придумала, что сошьет ей бальное платье из своей белой в черную крапинку батистовой блузки. Блузка только на это и годилась. Я была в восторге. «Через дня два-три я привезу тебе это платье на дачу», — сказала мама, я успокоилась и побежала спать дальше.