Счастливая ты, Таня! - [2]

Детство

Детство свое вспоминаю отрывками — одна картина всплывает в памяти, вторая, третья. Мы уже переехали из Большого Кисловского переулка в Дом правительства. Мне около двух лет. Юрий Трифонов, живший в соседнем подъезде, назвал этот дом в одной из своих книг «Домом на набережной». Название это так к нему прилепилось, что никто его теперь иначе и не называет.

Мой отец — первый заместитель Микояна, тогдашнего наркома пищевой промышленности. Хотя по образованию он психиатр. Мама не работает. Познакомились родители в Париже, в Сорбонне, на медицинском факультете. Оба — из зажиточных семей. Мой дедушка по отцу был в Баку управляющим нефтяным прииском, Татьяной меня назвали в честь бабушки. Мамин же отец был купцом второй гильдии и владел магазином тканей в Витебске. Мама ушла из университета, окончив третий курс: родился ребенок, умер в младенчестве, и мама уехала в Россию. А отец окончил Сорбонну с отличием, его оставляли при университете, но тут началась Первая мировая война. Франция — союзница России, его мобилизовали, и после фронта он вернулся в Баку. Встретил там Микояна, были ли они знакомы раньше — не знаю, но встреча эта оказалась для отца роковой, отец увлекся коммунистическими идеями и, не проработав ни одного дня врачом, ушел в революцию. Его расстреляли в феврале 1938 года как «врага народа», предъявив ему пять пунктов 58-й статьи.

Как отец снова соединился с мамой, тоже не знаю, почему-то в моем детстве, да и потом мы никогда об этом не говорили. Скорее всего, она приехала к нему в Баку, после того как он вернулся с фронта. Если родители ссорились, то сразу переходили на французский — мы, дети, учили немецкий. Еще у меня были два брата, старше меня на шесть и семь лет. Старший — Юра, он появится в рыбаковском «Страхе», был моим родным братом, второй же — Алеша — двоюродным, его мать работала за границей, изредка появлялась в Москве, и он постоянно жил у нас. Его историю мы с Рыбаковым тоже включили в «Страх». Оба погибли в войну: Алеша — в сорок первом, Юра — в сорок втором.

Я их очень любила, но старалась особенно на глаза им не попадаться: разница в возрасте большая, в игры свои они меня не принимали — или зацеловывали: «Ах, маленькая Таненька, попалась в наши руки», и я не могла вырваться от них, или, еще хуже, дразнили меня Пенцухой. На мое несчастье, в газете появился портрет китаянки Пенцухи — чем-то отличившейся пионерки, увидев эту фотографию, кто-то из них закричал: «Да это ж просто наша Танька!», на чем я и пропала. В Москве тогда было много китайцев, они ходили по улицам и продавали пищалки «уйди-уйди» и бумажные мячики на резинке. А где-то неподалеку была китайская прачечная, я помню о ней разговоры.

Часов в двенадцать дня выходили мы с моей няней Анютой из подъезда, она сажала меня на санки, и через Каменный мост мы направлялись за правительственным обедом на улицу Грановского. Однажды я услышала, как отец сказал Анюте, и сразу же намотала себе на ус: «Не выбрасывайте ни кусочка хлеба, все остатки еды относите к мосту». Там, под Каменным мостом, стояли нищие, взрослые, дети, похожие на скелетики, протягивали руки за подаянием — в стране голод.

Моя задача — держать на обратном пути крепко-накрепко бидон с супом, чтобы ни капли не пролилось. Дома я шепотом прошу Анюту: «Наливай всем поменьше, отнеси тем детям под мост».

Вечером мы сидим с мамой за круглым столом, рассматриваем тома Брема, над нами оранжевый абажур, это самая большая комната в нашей четырехкомнатной квартире. По стенкам полки с книгами, родительская тахта, папин письменный стол. Мебель казенная: всюду прибиты железные бирки. Когда Рыбаков в «Детях Арбата» описывал столовую Будягиных, у меня перед глазами вставала та наша комната: она и нам служила столовой, когда приходили гости или когда в редчайших случаях собиралась за обедом вся семья. Рассматривать Брема, перелистывать страничку за страничкой было моим любимым занятием. Кончали один том, брались за второй… Наш Брем, естественно, пропал — конфисковали при аресте отца. Купить невозможно — ни в одном магазине он мне не попадался. И вдруг, переехав к Рыбакову, я увидела на полке те любимые мною тома. Толя даже не понял, отчего вдруг на лице у меня вспыхнула радость. «Брема увидела, — объяснила ему, — как будто в свое детство вернулась, когда еще жила с родителями».

Мама укладывает меня спать. У нас уговор: прочитать страничку Пушкина из «Барышни-крестьянки» или из «Дубровского». На просьбы «еще» мама отвечает: «Уговор дороже денег». Сейчас эта поговорка, мне кажется, вышла из обихода. Иногда мама пела мне «Мой костер в тумане светит» или Вертинского — «В бананово-лимонном Сингапуре», — это были две наши любимые песни.

Сижу на кухне, Анюта налила мне тарелку щей. Желтые кружочки моркови плавают в бульоне. «Вареную морковь есть не буду», — предупреждаю ее. Она берет блюдце, вылавливает морковь. У нас в это время живет Ольга — младшая сестра Анюты. Она качает головой: «Не капризничай, Танюшка, надо есть все без разбору». Ольгу я вижу впервые: в их селе под Саратовом началось раскулачивание, все разбежались кто куда. Анюта плачет: «Что делать, Господи?!» — и папа мой разрешил — пусть Ольга приедет к нам. Остался в Анютином и Ольгином доме только их слепой отец. Ложка застывает у меня в руке — жалко мне их слепого отца. «Военные пришли — дом пустой, что взять со слепого старика, так ни с чем и ушли». Этот рассказ Ольги помню и желтые кружочки моркови в супе.