Счастливая ты, Таня! - [27]

Попутно он вспоминает, как Симонов снял ему название «Одинокая женщина» и заменил на «Екатерину Воронину». «„Одинокая женщина“, — сказал Симонов, — звучит слишком двусмысленно».

Смеется: «У одного — „легкомысленно“, у другого — „двусмысленно“»… Притягивает меня к себе, и мы в обнимку идем по бульвару вдоль реки Яузы.

Через несколько дней звоню в Переделкино.

— Здравствуй, — говорю, — гениальный писатель Рыбаков.

Может, и преувеличила немного, но эту вещь, прочитанную в семьдесят первом году, иначе оценить было нельзя.

Уже живя с Рыбаковым вместе, я знала его привычку: кладет перед собой чистый лист бумаги и конспективно записывает интересный ему разговор.

— Ну, а как тебе Саша? А Варя? А Сталин удался, как тебе кажется? Липкин говорит, следующие поколения будут знать Сталина таким, каким я его написал.

— Он абсолютно прав, и вообще все замечательно. Софья Александровна прекрасна во всех сценах. Просто сердце сжимается, когда читаешь. И знаешь, что еще очень хорошо, — это сбой ритма в конце, когда старушка говорит: «Плачут девки по солдатикам». Все идет в одном ритме — и вдруг сбой.

Возможно, этот наш разговор он тоже записал, включив туда мою фразу: «Приходи в шесть к Телевизионному театру».

Приходит, но предупреждает: «Завтра меня не жди — у меня встреча с Булатом, у него какие-то неприятности по партийной линии, надо решить, как поступить. А послезавтра опять приеду к шести».

Я уже многое знаю про Рыбакова, главное — очень уважаем. Был членом секретариата Союза писателей. Руководил несколько лет приемной комиссией, это мне рассказывает Лена Николаевская, она тоже была в той комиссии, как и Трифонов, и Слуцкий. Всех реабилитированных, прошедших через сталинские лагеря, принимали вне очереди, как, например, Льва Разгона. Это Толя установил такой порядок, и все его поддержали. Но когда Рыбаков отказался подписывать письмо против исключения Солженицына из Союза писателей (а он не член партии, с ним ничего нельзя сделать, нельзя заставить, ссылаясь на партийную дисциплину), его тут же вывели из секретариата и сняли с поста председателя приемной комиссии. «Вот тогда и напринимали в Союз писателей тех, — говорит Лена, — кого Толя даже близко не подпускал». Мне все это интересно.

Разговор с Толей при следующей встрече. «Я вот что решил: перееду в Переделкино, буду жить там один, и ты сможешь мне звонить, когда захочешь. Обедать буду ходить в Дом творчества, хорошая прогулка, к тому же повидаю кое-кого из приятелей, которые там живут. А к пяти буду возвращаться домой, чтобы ты меня могла застать и вечером».

Вот такими благостными были наши первые свидания, а дальше пошла неразбериха. Ссоримся, миримся, опять ссоримся. Мы жили разной жизнью все эти годы, и наши взгляды на какие-то ситуации не всегда совпадали. Отсюда сразу конфликт.

Звоню нашей общей любимой подруге, в моем голосе злость: «И этот шоферюга (это про Рыбакова) говорит мне то-то и то-то…» Она меня успокаивает: «Все это ерунда, пропускай мимо ушей…»

Миримся. Он мне говорит: «Миленькая моя, хочу тебе сказать, что, когда мы с тобой поедем вместе отдыхать, до двенадцати я буду работать, не обижайся».

Пожимаю плечами: мол, мне какое до этого дело. И говорю: «Во-первых, отдыхать вместе мы никуда не поедем. — А дальше обдаю его ушатом холодной воды: — Мы с тобой будем встречаться месяц, ну, может быть, два, а потом мы расстанемся — такая двойная жизнь не по мне. Больше двух месяцев я себе этого не позволю». Он в шоке. Не попрощавшись со мной, уходит.

Пусть так, значит, все кончилось раньше. Но не кончилось. Не получилось, каюсь, грешна. У него есть дом, у меня есть дом. Все остается на своих местах, но ясно: нам уже не жить друг без друга.

В то же время мы с Женей переезжаем в Токмаков переулок Женя сразу там прижился: квартира светлая, много воздуха, комнаты на две стороны, зеленый двор со старообрядческой церквушкой, превращенной в фабрику. Двенадцатый этаж, небо видно, простор, Женя это любил. А я скучала по той квартире и по той улице, где фасады домов смотрят друг на друга с близкого расстояния и где мы просыпались утром от запаха бензина, проникавшего в комнаты даже сквозь закрытые форточки. На улице Фурманова прожили мы с Женей самые счастливые наши годы, видимо, поэтому все видится мне там в ярких тонах и время движется в радостно-убыстренном ритме.

Пятьдесят седьмой год, в Москве проходит Фестиваль молодежи и студентов. На улице Воровского в Театре киноактера начинается конкурс джазов. В нашей стране — и конкурс джазов, потрясающе! «Я тебя проведу», — говорит Женя. У него к лацкану пиджака прикреплен значок «Пресса». Всем сотрудникам «Октября» выдали такие значки. Он берет меня за руку и со словами: «Пресса, пресса», — буквально протаскивает через кордон билетеров. В фойе вглядывается в меня и спрашивает с испугом: «Что это?» В парикмахерской сделали мне модную седую прядку, точно под тон нейлонового платья на накрахмаленной нижней юбке. «Конечно, красиво — соглашается Женя, — но в твоем возрасте этого делать уже нельзя». Мой возраст — 29 лет.

Десять часов вечера, одиннадцать, конкурс все продолжается. Решили: досидим до конца.