Счастье впереди - [10]

Если мне не изменяет память, Таксиля, уже старика, в 1907 году разорвали в Париже бродячие собаки. Но это, как говорится, без комментариев.

И все-таки однажды я пришел в библиотеку вернуть "Забавную Библию" и не менее "Забавное Евангелие".

Меня встретил какой-то потусторонний запах книгохранилища - запах духовной вечности - и мистические лица авгуров-библиотекарей, приставленных бдить к ней за нищенскую зарплату.

Оказалось, что "забавности" давно списаны, и я запоздалым исполнением читательского долга только создал проблему: теперь им предстояло изобрести бухгалтерское ноу-хау, чтобы поставить книги вновь на баланс.

И все-таки на прощание меня поблагодарили, хотя и достаточно сдержанно.

В свою очередь я записал им в книгу отзывов - старомодный альбом в синем бархатном переплете - благодарность за Живое Слово. Я ничем их не подвел в смысле атеистической пропаганды. В стране уже потеплело, и про категорическое "опиум для народа" сверху было негласно велено постепенно забывать.

Однажды утром, когда мы сошлись в коридоре, мама, неловко отшатнувшись, уступила мне дорогу и что-то при этом сказала. Кажется, она сказала спросонья:

- Дрое уо, сык!

Мы не очень много разговаривали последнее время, но по-прежнему всегда желали друг другу "доброй ночи" и, само собой, "доброго утра". Когда я выскакивал из дому на работу, мама иногда успевала пожелать мне "всего наилучшего". Я бормотал в ответ что-нибудь более-менее подходящее. Я все-таки старался быть нормальным сыном, особенно с тех пор, как от нас ушел отец.

- Дрое уо! - глухо повторила мама.

Я был как раз озабочен тем, что у меня закончились бритвенные лезвия, и не очень внимательно отреагировал на ее слова. Я, честно говоря, по инерции решил, что она, как обычно, пожелала мне "доброго утра". И ответил ей тем же самым.

Мама улыбнулась. И вот эта улыбка показалась мне какой-то не ее. Мама в самом деле улыбнулась судорожно, трудно.

- Как самочувствие? - машинально поинтересовался я.

- Спа...о... - вздрогнула мама.

Я обнял ее и осторожно отвел в спальню. Она никак не хотела ложиться: чайник для меня еще не стоял на огне. Я все-таки уговорил ее. Она вздохнула и закрыла глаза.

Я вызвал "скорую", и сделал это как можно тише: ушел с телефоном на балкон и, раздражая диспетчера, говорил негромко.

- Адрес! - крикнула она голосом женщины, у которой дома в запое муж.

- Переулок Безбожников...

- Где это?

- У черта на куличках... - вздохнул я. - Между переулком Красных партизан и Снайперским.

- Что с больной?

- Что-то по-настоящему плохое...

Как видно, начинался инсульт. К приезду врачей - старого замотанного фельдшера и такой же замотанной молоденькой медсестры - мама потеряла сознание и почти не дышала. При всем при том у нее было осмысленное, пристальное выражение лица, словно она видела в глубине себя что-то необычное. Вернее, очень необычное, о чем до сих пор не имела ни малейшего понятия. Мама глядела туда неотрывно и настороженно, даже с опаской. Так разве что глядят на вдруг открывшуюся впереди бездну или какой-то иной, неведомый мир.

Очень вероятно, что ей открылась, ни мало ни много, иная Вселенная. Почему бы нет? В глубинах человеческих для нее не самое неподходящее место. По крайней мере, в это хочется верить.

Когда мы с фельдшером стали разворачивать носилки, чтобы мама не оказалась у подъездной двери ногами вперед, она вдруг подняла голову и как ни в чем не бывало громко, чисто сказала:

- Дай вам Бог здоровья!

Это были последние слова, которые я от нее слышал.

В больнице ей поставили капельницу, а среди ночи подключили аппарат искусственной вентиляции легких.

Чем больше аппаратуры появлялось вокруг мамы, тем понятней было, что положение ее все хуже. Она словно бы куда-то неостановимо погружалась. Порой казалось, что некая "черная дыра" с той стороны жизни втягивает в себя ее материю, а может быть, и саму душу.

Я выбил себе постоянный пропуск, врачи почти каждый день собирались на консилиум возле маминой кровати; все более-менее стоящие лекарства лежали в ее тумбочке.

Я к тому же задействовал "самых-самых" воронежских экстрасенсов и колдунов. Я ходил даже к какому-то вещуну, похожему на вышедшего на пенсию следователя "важняка". Они вдохновенно продавали мне обереги, амулеты и заряженные через космос собственные любительские фотографии.

И колдунов, и медиков тем не менее объединяло одно: ни те, ни другие не могли сделать того, чего не могли.

И тогда однажды вечером в переулке Безбожников у себя в квартире неуклюже опустился на колени унылый мужчина лет сорока.

Он попытался молиться.

Эту попытку безбожника молиться Богу в переулке Безбожников предпринял я. Я сознавал, что как бы не имею права, но у меня не было выхода.

Закрыв глаза и опустив голову, я стал шептать куда-то себе в грудь. Само собой, я не знал ни одной молитвы, на мне не было креста, и я лишь помнил одно: что молиться следует на восток. Если я правильно сориентировался, то так оно и было. Хотя не исключено, что я молился на север или юг: был не самый подходящий момент, чтобы как следует ориентироваться по сторонам света.