Счастье впереди - [11]

Я напряженно, до усталости крестился и лепетал:

- Бог наш, смилуйся! Ты всемогущ! Спаси маму! Дай ей облегчение... Пусть она поправится! Пожалей ее... И это будет хорошо!

Молился я долго и наконец с шепота перешел на сдавленный крик.

Как ни странно, с первых же слов мне показалось, что меня "там" слышат, что я не бормочу просто в стену. Слова доходят куда следует. Неясно только, как их там расценивают. В любом случае это не очень приятное ощущение. Даже достаточно страшное. Само собой, это совершенно не то, когда ты лялякаешь в телефонную трубку и по смутным колебаниям в ней чувствуешь, что тебе внимают. Скорее моя молитва напоминала попытку разговора мыши с горой.

Мама умерла на другой день за минуту до моего прихода.

Вернее, я в тот раз не пришел - прибежал в больницу. По дороге мне один за другим стали попадаться люди с погребальными венками. Было это плохой приметой или нет, я не знал, но только ноги заработали сами собой. Я побежал. Бежал я быстро, но в любом случае мне было не угнаться за тем, что происходило между мамой и Богом.

У мамы в подглазьях иссыхали две последние слезы. Они словно бы не хотели умирать вместе с ней и выбрались наружу, но и тут им ничто не светило.

В палате сказали, что перед смертью к маме снова вернулась речь, и она звала меня по имени. Чтобы его легче было выговорить, она произносила мое имя нараспев.

Я позвонил отцу.

Он пришел на похороны со своей новой женой.

У гроба отец туго надел на голову свою выцветшую, битую молью летную фуражку без кокарды и едва не полчаса стоял навытяжку, отдавая честь.

Перед похоронами следовало сдать мамин паспорт в погребальную контору. Я знал, что этот документ в шифоньере, но не знал, где ключ. Я этого никогда не знал. Шифоньер неофициально был запретной зоной, и любопытство к его содержимому не поощрялось.

Пришлось взять стамеску. Само собой, замок не представлял проблем.

Живые мамины флюиды дохнули из заматерелого, кряжистого ящика, словно ее душа пролетела напоследок мимо меня.

Я раздвинул висевшую в шкафу одежду с таким чувством, словно ожидал найти здесь, ни мало ни много, потаенную дверцу в детство. Но если бы и нашел, то наверняка не пролез.

Возле задней стенки шифоньера в полутьме стоял киот сердюковской работы. Через стекло, как сквозь оконце, внимательно глядела Божья Матерь, увенчанная короной Царицы Небесной. С правой щеки таинственно и кротко сбегала киноварная кровь.

На Богородице был девственно-розовый мафорий, на младенце Иисусе густо-бирюзовое одеяние - и все это на жарко-золотистом фоне: строгое, даже грозное мистическое трехцветье.

Я осторожно взял икону, которая ждала впотьмах своего часа долгие безбожные годы. Ей, наверное, был уже век, и когда-то еще мой дед Яков с женой Анисьей молились перед ней.

Серебряные листья ризы зашуршали в киоте, словно что-то ожило там внутри.

Это был образ Иверской Мироточивой.

Однажды в девятом веке ее оригинал спасла благочестивая вдова. Когда византийский император Фиофил издал указ об изъятии и сожжении икон из храмов и домовых молелен, она, рискуя жизнью, сохранила свою домашнюю святыню.

Я опустился перед ней на колени. Душа ждала молитвы, я не посмел. У меня уже имелся опыт молитвы безбожника.

Я заговорил с ней, приняв крещение. С этим после похорон задержки не было. Само собой, молитва все равно получилась неумелая...

...В мае 2001-го переулок Безбожников переименовали в Свечной.

Вместо послесловия

Позже в нашем фамильном шифоньере я нашел мамины записки: оказывается, в детстве она пела в церковном хоре и вообще была такой исполнительной и тихой, что набожная Анисья хотела отдать ее в монастырь, но те как раз начали громить.

P. S. В апреле былого, 1957 года патриарх Московский и всея Руси Алексий I был срочно вызван к Евгению Тучкову. Главпоп умирал. Перед смертью ведущий безбожник страны раскаялся и решил открыть душу патриарху.

Алексий I исповедовал его несколько часов.