Счастье - [7]

— Фёдор Фёдорович, вы погубили свою жизнь, вы погубили мою дочь, — отняли Зину у меня и у человека, который любил её в тысячу раз больше, чем вы, и сумел бы сберечь. Теперь со своими теориями о воспитании вы погубите и Любочку… Отдайте мне её… Отдадите?..

Сначала мне захотелось выгнать эту старуху вон из комнаты, но я сдержал себя, закурил папиросу и только раздавил бывшую у меня в руках коробку от спичек. Я инстинктивно чувствовал, что её просьба была вызвана не эгоизмом, но от её первых двух фраз кровь бросилась мне в голову: они были сказаны исключительно с целью сделать мне больно.

— Нет, — сказал я.

— В таком случае я уезжаю из вашего дома.

— Буду очень рад…

— Вы думаете, что вы умны, но вы сумасшедший, и я сумею взять у вас ребёнка, — уже крикнула она и вышла.

Я ничком облокотился на письменный стол и думал: «Не может быть, чтобы разумное отношение к ребёнку его погубило. Если нужно будет, я брошу эту службу и отдам для дочери всю свою жизнь».

На следующий день тёща и Лёля переехали в свой домик. Любочку только что отняли от груди, она капризничала и, видимо, скучала без бабушки. Пришлось переменить несколько нянек. Все они бесили меня неряшливостью, непроходимой глупостью и равнодушием к ребёнку. Прогнав одну из них, я решил написать тёще, что согласен отдать ей Любочку на год, с правом навещать её, когда захочу. Перо рвало бумагу и не находилось нужных выражений. Я откинулся на спинку кресла и долго смотрел на большой портрет Зины. На парадном позвонили. Кухарка, шлёпая босыми ногами, пробежала отворить дверь, а потом просунула голову в дверь и сказала, что пришла наниматься новая нянька. Я велел её позвать. Вошла женщина лет тридцати, с серьёзным и спокойным взглядом, немного рябая, одетая не совсем по городскому.

— Здравствуйте, — она поклонилась.

— Здравствуйте, вас кто-нибудь прислал?

— Никто не присылал, а от людей слыхали.

Я хотел отправить её, но то, что она рассказала, расположило меня в её пользу.

Она недавно приехала из Симбирской губернии, потому что там был голод, и слыхала, что на юге платят больше жалованья. Дома оставила мужа, которого искалечило на железной дороге, и двух подростков детей.

— Ради них я, барин, и заехала сюда, времена у нас настали тяжкие. Рекомендации у меня нет никакой, а только я вашему ребёночку заместо родной буду. Служила я в няньках у дьякона и у исправника, и довольны мной были. Как мужа переехало — пошла домой…

Было что-то скромное в её фигуре и искреннее в словах.

«Должно быть не избалована и мудрить не будет», — подумал я и сказал, чтобы она оставила паспорт. Новую няньку звали Ариной. С Любочкой она обращалась нежно и была опрятна. По воскресеньям поздравляла меня с праздником и всегда очень долго молилась Богу. Когда я засыпал, её шёпот смешивался в моих ушах с чиканьем часов. Мне не нравилась только одна особенность её характера. Она не могла равнодушно видеть ничего недопитого и недоеденного и сейчас же прятала или съедала остатки хлеба и жаркого. То же было с чаем, молоком и Эмской водой. Однажды она выпила раствор бертолетовой соли и чуть не отравилась. Любочка привязалась к Арине с первого же дня, за это я готов был простить ей её обжорство и часто думал, что сделал хорошо, оставив дочурку у себя. Тёща не появлялась, но мне казалось, что я даже с другой далёкой улицы чувствую на себе её ненависть, и она хотела взять к себе Любочку, чтобы научить и её ненавидеть меня.

VII

Развивалась Любочка быстро. В полтора года она уже говорила и знала, в какой книге, из стоявших у меня в шкафу, какие картинки. Когда я играл на скрипке, она сидела не двигаясь, и слушала с таким же самым выражением личика как и Зина. Я никогда не говорил об её способностях и развитии, боясь увидеть снисходительную улыбку. Хотелось мне, чтобы Любочка была и здоровой, и проводила летом и весной целые дни на воздухе. Таким местом во всём городе был только бульвар. Я посылал её туда каждое утро с Ариной, которая брала с собой ещё завтрак, гармонию и кота Ваньку, — как она говорила «для весёлости». С завода я заходил за ними сам. Иногда возле Любочки я издали замечал фигуру тёщи и замедлял шаги, чтобы дать ей время уйти. Жизнь посветлела. Я завёл даже несколько знакомств и стал играть на скрипке. В начале июня Любочке должно было окончиться два года. По дороге на бульвар я купил ей игрушечного медведя. Было очень жарко, но я шёл быстро и улыбался при мысли, как Любочка обрадуется неожиданному подарку, — с утра она была скучной. На той скамейке, где они всегда сидели, никого не было, я подумал, что они возле фонтана, но и там их не было. Возле будки квасника, я вдруг увидел Арину. Она держала Любочку на левой руке, а правой поила её из жестяной кружки квасом, — этой ужасной настойкой непереваренной воды на корках зацветшего хлеба, в которой плавает лёд, собранный весною на улицах. Таким мне всегда представлялся квас, который продают в этих будках, и казалось ещё, что от этой жидкости должно непременно пахнуть мокрой кожей. Я бросился вперёд и вырвал Любочку из рук Арины.

— Что вы, барин, что вы… — залепетала она.