Счастье - [6]

— Может быть это просто ложная тревога? — спросил я.

— Нет, не ложная, поезжай, милый.

Я оделся, вышел на улицу, и изо всех сил крикнул: «Извозчик».

По другой стороне, шатаясь, шли два пьяных. Услыхав мой окрик, они тоже начали кричать: «Извозчик», и помогли мне. Акушерка долго не отворяла дверей, потом вышла заспанная, непричёсанная, измученная и сказала, — сей час, но собиралась ещё минут десять. Приехали домой. Всё было ещё благополучно. Поставили самовар и стали приготовляться. Я не находил себе места. Мало-помалу началось это ужасное crescendo [5] страданий Зины. Под конец от её криков у меня звенело в ушах, я отупел и потерял всякую способность владеть собою.

К утру акушерка вышла из спальни и торопливо поздравила меня с дочерью. Я хотел туда пройти, но она взяла меня за руки и, шёпотом, отчеканивая каждое слово, сказала:

— Постойте, не выражайте своих восторгов, а скорее поезжайте за доктором, скажите, что я прислала, и чтобы взял набор и бинты. Только скорее, дело очень серьёзно.

Я задрожал, набросил пальто и побежал. На улице не было ни одного извозчика. У меня стала кружиться голова. «Если я упаду, — подумал я, — то Зиночка пропала», и замедлил шаги. Доктора, которого мне указала Мария Павловна, я не застал и, случайно прочитав на дверях табличку, привёл другого. Потом снова стоны Зины, но не громкие, а жалобные и умоляющие. В полдень, я, наконец, вошёл в спальню. Зина побледнела, осунулась, и глаза её глубоко впали, но искрились радостью. Я молча поцеловал её в лоб. Тёща и акушерка возились с ребёнком. Приотворили ставню, и прорвавшийся луч заиграл на обоях и на мраморе умывальника. О минувшей ночи напоминали только общий беспорядок в квартире и запах карболки. Хотелось плакать и смеяться, и я не знал, о чём говорить с окружающими людьми. К вечеру у Зины сильно повысилась температура, а ночью она звала меня и нараспев говорила:

— Примите же эту занавеску, ведь мне же не видно ребёнка. Зачем ты, Федя, приказал затопить печку, кто же летом топит печи, да где же он. Позовите Федю, Федю позовите, прошу… Роды ведь кончились.

— Я здесь, Зина, возле тебя, — сказал я.

— Да, да, знаю, ах, что это я хотела тебе сказать… Что это я хотела… Ах, как болит у меня голова-а-а, особенно как-то…

Было слышно в следующей комнате, как тёща молилась Богу. В кабинете, на диване, сидела старая незнакомая женщина и покачивала на руках, завёрнутую в бесчисленное количество одеял, новорождённую девочку. Кто-то опять ездил за доктором и в аптеку — и эта ночь прошла ещё непонятнее и ужаснее первой.

Потом сознание снова возвратилось к Зине: она держала мою руку в своей и спрашивала:

— Ведь я не умру, правда, не умру?

— Нет, нет, голубчик, — отвечал я, и думал, что на свете, вероятно, нет человека бессердечнее меня, потому что я не умею сказать ей ничего в утешение.

На другой день личико её сильно изменилось, глаза впали ещё больше, и обострился нос.

Она, не переставая, бредила. Снова были доктора, и я узнал, что у Зины началось заражение крови. Через сутки уже пришли два гробовщика с меркой… На первой панихиде были Поздняков, все сослуживцы, Лёля с опухшим от слёз лицом, какие-то две тётушки Зины, которых я раньше не видал, и несколько совсем незнакомых дам. В моей голове стоял туман, будто меня начали хлороформировать, но я ещё не потерял сознания. В квартире толкались посторонние люди и смотрели на меня с жалостью и любопытством…

Когда на гроб стали бросать землю, мне сделалось дурно. Раньше я не испытывал, что такое обморок, подумал, что умираю, и не испугался, а обрадовался этому.

VI

Началась новая странная жизнь. Я ходил на службу, ел, пил, спал, не выражал особой печали и совсем разучился чего-нибудь сильно желать. Волновал меня только один кот — Ванька. Когда я приходил домой, он бежал навстречу, мурлыкал, тёрся о мои ноги, потом снова подходил к двери и, подняв голову, смотрел на её ручку, — он всё ещё ждал Зину. Тёща прожила у меня почти год и сделала много добра мне и моей дочурке — Любочке. Она сама купала её, и в то время, когда я не мог ещё ничего сообразить, наняла мамку, купила корытце и всё необходимое.

Я долго боялся своего ребёнка, и когда слышал писк Любочки, в моей голове ясно рисовалась та ночь, в которую она родилась, вспоминались стоны Зины и запах лекарств. Целый день я проводил теперь на заводе и работал без устали. Поздняков прибавил мне ещё пятьдесят рублей в месяц и назначил заведующим сбытом орудий и машин. Дома я чувствовал себя чужим. С тёщей почти не разговаривал, а с Лёлей встречался за обедом. Она выросла, подурнела и смотрела на меня с какою-то затаённой ненавистью, — вероятно, считала убийцей Зины. Однажды зимой я вошёл в детскую. Тёща с Любочкой на руках сидела на кровати, а мамка играла с Ванькой, который прыгал ей через руки. После каждого его прыжка Любочка начинала громко смеяться. Выражение её личика поразило меня сходством с Зиной, — также морщился носик, и по углам рта делались такие же ямочки. Тогда Любочке уже было одиннадцать месяцев. Во мне вдруг проснулось во всей силе отцовское чувство. Удивительное это чувство. Мне кажется, его почти невозможно определить. Для не имеющих детей оно непонятно совсем, а каждый отец чувствует к своим детям любовь иначе, чем другой. С этого дня я стал проводить возле Любочки всё свободное время и следил за её сном, едой и играми. Тёще это не понравилось. Сначала она только сопела, досадливо чесала у себя за ухом и отворачивалась, когда я входил в комнату. Потом намекала, что мне здесь нечего делать, и, наконец, вечером вошла ко мне в кабинет и заговорила дрожащим шёпотом: