Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний - [51]

Молчаливое, настороженное внимание, враждебное и хищное одновременно, казалось, исходило из асфальта и воздуха, который при этом звенел многоголосьем и шарканьем, было в целом не удивительным – настолько странным персонажем он казался в этих безвременных декорациях в своем дорогом кашемировом пальто, костюме стоимостью в шесть таких палаток, в ботинках ручной работы. Но даже если бы он был одет по-другому, это бы не имело значения – сам по себе он был сделан из слишком добротного человеческого материала.

– Слышь, земляк, помоги ветерану, братан, – раздался откуда-то сбоку и как бы снизу сиплый прокуренный голос.

Иван Витольдович не сразу смог распознать источник звука, а когда распознал, грязная рука с обломанными черными ногтями уже самостоятельно настойчиво мусолила полу драгоценного итальянского кашемира.

Внизу, ненамного возвышаясь над урной, на деревянной каталке с самодельными колесами сидел мужик, возрастом значительно младше Ивана Витольдовича, в блекло-зеленой военной форме, сдвинутом набок синем пехотном берете. Спереди виднелся грязный ворот тельника, пустые штанины спереди были завязаны двумя белыми пластиковыми веревочками.

– Ветеран какой кампании, братан? – спросил Иван Витольдович, и ничто его не выдало, кроме слишком ровной интонации и слишком доброжелательного выражения лица.

– Афганской!.. – усмехнулся мужик и почесал гимнастерку. – Закурить тоже дай, а то видишь, стране не нужды ее герои, ветеранов в расход пускают, хотя президент наш мужик, военный. Это все евреи. Понабрали во власть евреев, когда-нибудь кровью умоются.

Ивана Витольдович повело куда-то в сторону, внезапно звуки отключились, перед глазами мелькнула черно-белая кинохроника, и неожиданно, белый от каменной крошки, с кровавой струйкой из оглохшего уха, он очутился там, куда рассчитывал больше никогда не вернуться: в первую чеченскую войну, в развороченную середину Грозного, в черный дым, в свист пуль, в крики, в облако капель крови, словно застывших в съемке, когда режиссер монтажа нажимает на кнопку и картинка останавливается, но там, в глубине этой картинки, у персонажей все еще двигаются глаза. Там он познакомился с творчеством фантастов Стругацких, нашел книгу в одном из домов – она просто лежала, непонятно откуда взявшаяся, одна-единственная книга, никаких других книг в том доме больше не было, даже Корана. «Трудно быть богом» называлась книга, и так, как солдаты таскали за пазухой котенка или щенка, он таскал книгу. Пацаны смеялись над ним: «Дурак сержант, поспал бы немного, что ты там вычитываешь? Секрет вечной жизни?», но ему было все равно – буквы превращались в слова, а слова почему-то в бабушкин голос, и посреди всего этого Иван внезапно понял лагерный ватник, висевший до конца ее жизни на гвозде в сенях. Дураком он бы не против быть – дурак на Руси все равно что бессмертный. Так, впрочем, и оказалось – за вычетом трех легких контузий.

Иван Витольдович нагнулся, крякнул и одним каким-то бешеным рывком оторвал от коляски парня, водрузив его, отчаянно орущего и сопротивляющегося, на бетонную урну.

– Послушай меня, – сказал он очень тихим голосом, – просто для информации. Детям, которых катали в колясках вдовы Афгана, сейчас почти по сорок лет, двадцать пять лет назад в Грозном мне было двадцать пять, а тебе не больше восьми. Учи матчасть, скотина.

Развернулся и, вколачивая в грязь ботинки, ушел по проспекту в совершенно противоположную сторону от той, которую выбрал водитель Игорек для страховочной парковки на тот случай, если шефу не понравится хождение в народ.

* * *

– Наталья.

Материн голос в трубке всегда продирал ее насквозь, похлеще Петербурга и его погодных условий. Впрочем, и Северный полюс бы не сравнился. Они никогда не любили друг друга – не для того на небесах сплетали эти ниточки, там ткали этот коврик для гладкой шелковой ткани приличной генетики, для рационального использования того, что природа дала и чем родители постарались, для заслуженного места в семейном альбоме и для всего, что делает человека достойным членом общества, желательно – с выдающимися заслугами перед ним. Точнее, не так. Мать никогда не любила Наталью – скорее терпела, а Наталья стремилась искупить свою урожденную вину хотя бы выслугой лет. Мать была богиня – в юности необыкновенной красоты и достоинства, чем-то похожая на героиню фильма «Покровские ворота» Маргариту, в которую был влюблен шалопай Костик, в возрасте женского расцвета – полна зрелой красоты и достоинства, а сейчас, на излете своих семидесяти и Натальиных сорока трех, приобрела достоинство, лоск и внешность вдовствующей герцогини. Наталья фильм «Покровские ворота» любила, но каждый раз, когда на экране появлялась это эфирное создание с каменным надменным лицом, внутренне ежилась. Мать преподавала, ее до одури боялись студенты, награждало мировое научное сообщество, и ей было чем гордиться – в отличие от никчемной дочери.

– Наталья, ты все еще не дома, – утверждение.

– Нет, мама, задержалась на работе. Сдаем номер, – зачем-то соврала Наталья, хотя номер сдали в печать еще вчера.

Мать взяла шекспировскую паузу, внутри натянутого молчания которой Наталья практически услышала все, что в нее было вложено, – и зачем ты выбрала журналистику, и две копейки в своей редакции, и незамужество, и стакан воды, и что все дочери ее подруг уже воспитывают собственных внуков на Лазурном Берегу.