Счастье. Двадцать семь неожиданных признаний - [44]

Но мне на их споры наплевать, потому что я теперь Холден Колфилд. Вот раньше было сложнее. Мама сшила мне зимнее пальто с заячьим воротником, между прочим, у портнихи. И говорит, иди к отцу в этом пальто, пусть посмотрит, как он тебя не одевает. А отец однажды хотел меня одеть, и даже у него было тридцать три рубля, и мы пошли в «Детский мир». Но пальто там не было, а были гэдээровские махровые халаты в полоску для детей, как раз за тридцать три рубля. Мы купили халат. Вещь была невиданная, как из фильма. А мама говорит – мне тебя на улицу теперь в халате, что ли, выпускать зимой. И заказала пальто. А портниха жила в Кунцево, в деревянном доме, пошью, говорит, за шестьдесят. Мы туда на примерки ездили, в Кунцево. Портниха, как придем, плачет. Говорит, выселяют нас, а огород у нас. А я думаю, вот дура, плачет-то. Нас выселили в Химки-Ховрино, а там этих огородов, заброшенных, сколько хочешь. И даже свинья бегала. Я, когда в первый класс шла, на меня свинья побежала, мама ее палкой. А еще коза есть, она поповская, у церкви пасется. А в Гранатном переулке, на улице Щусева, ни козы, ни свиньи, одни архитекторы. Потому что там Дом архитекторов, в нем бабушка работает, а мы живем по соседству. Архитекторы, правда, интересные. Каждый месяц один в гробу лежит, все к нему приходят, цветы приносят. Рядом домики стоят, склеенные из бумажек и пенопласта. Но свинья, конечно, лучше, она живая.

Пальто пошили. Я в нем пришла к отцу, а он говорит, ну-ка, повернись. Я повернулась спиной, а там, на талии, бантик. Отец взял и бантик оборвал. Говорит, у твоей матери никогда вкуса не было. И дал мне бантик в руки.

Я домой пришла. Мама спрашивает – ну что, понравилось отцу пальто? Я говорю, очень понравилось. А это, говорит, что? Я показываю бантик.

Мама бантик пришила и говорит, нечего бантик отрывать, если сам пальто купить не может. Пусть сначала купит, а потом отрывает. Не очень, конечно, логично. Он ведь с бантиком не купит, и отрывать будет нечего. Но тогда было не до логики. Тогда я каждую неделю ходила от одного к другому. Один бантик отрывал, другая пришивала. Потом наступила весна, пальто сняли, надели курточку. И это было счастье.

Теперь я уже подросток, из пальто давно выросла. Осталась шуба. Шуба – это горе, а не счастье. Она цигейковая. Ее сначала одна двоюродная сестра носила, потом другая, теперь я ношу. С семи лет. У нее рукава надставили, а внизу как была, так и осталась. А я по улице хочу в брюках ходить, а не в шубе, из-под которой форма торчит. Я вообще хочу мальчиком быть. Холденом, например. Поэтому я за вешалкой форму резинкой подбираю и подвязываю и брюки надеваю.

Но это не про счастье, конечно. Счастье – это когда первые джинсы купили. Со второй попытки. Первая попытка была в кустах у ипподрома, она сорвалась. Я не буду никаких параллелей с другими первыми попытками проводить, потому что к счастью это не имеет отношения. Просто мужик, который «Вранглер» из сумки вынул, сказал, давай снимай быстро, менты идут. Сдернул с меня штаны, так что я в кусты повалилась, и убежал. Менты пришли, я в кустах лежу. Рядом подруга стоит. Они говорят, вы чево. А подруга говорит, мы хотели птичку посмотреть, она чирикала, думали, вдруг гнездо. А они говорят, ах гнездо, а мы вас сейчас в отделение. Но не повезли. И это было счастье.

А вторая попытка была словно любовь небывалая, как в песне композитора Покрасса. Все чинно-благородно, в Калининграде-Кёнигсберге, на приморском рынке, моряки из загранки торгуют, граждане покупают, менты в стороне стоят, никто не скрывается. Я туда прямо с мамой пришла, мне уже шестнадцать. И тут счастье привалило просто охапкой. И джинсы купили, не «Левайс», конечно, но настоящие, голубые, тертые, за сто двадцать, и еще майку-футболку и даже пакет целлофановый, чтобы с пакетом прохаживаться. Я с пакетом прошлась, пакет в руках, не стертый, новенький, чувствую, что лучше не бывает. Правда, идти особо некуда, так что я в основном на диване опять лежала, с Диккенсом, но зато в джинсах, в майке, и пакет рядом. Вот это точно было счастье.

А потом опять не припомню. Конечно, в университет приняли, это раз, дети родились, это два, кому моя биография интересна. Гримм смотрит с участием, подсказать не может, хоть бы сказку какую выдумал, счастье мое ушастое.

Пришлось опять Жене звонить. Она мне говорит, ты что, подруга, ты же в Париже живешь, это что, не счастье разве? Ты про Париж пиши давай!

А что про Париж. Вот приехали, живем мы с дочерью, понятно, Машей, восьми лет от роду, в комнате в восемь метров площадью. У нас там сундук железный, машинка печатная, еще с ятями, и, опять же, диван, но не роскошный с подушками, а так себе, раскладной. В стене у нас пол-окна, вторая половина на другую, простите за выражение, квартиру приходится. Тут же раковина и плита из одной конфорки. Но это нормально, потому что в раковину тоже только одна тарелка вмещается. Боком, правда. Блюдечко зато можно прямо так поставить. И из этих восьми метров выделены удобства. Туалет, правда, размера нормального, зато душ из той же серии, что кухонная раковина. Можно, например, вымыть ногу. Если быстро, то две. Потом нужно опять ждать, когда вода нагреется. Нагрелась – счастье.