Сцены из жизни Максима Грека - [59]

Лицо у игумена было еще красней, чем у Даниила. Через глазок в потайной двери наблюдал он за Максимом. Но ему было строго приказано не появляться, — его вспыльчивость внушала Даниилу опасения. Однако сдержаться не смогли ни сам Даниил, ни Топорков.

— Подлый грек, подлый латинянин! — сквозь зубы пробормотал Иона. — Хорошо, что меня здесь не было, а то помутился бы мой разум. Ох, ох, какие напасти из-за этого проклятого! Ненависть его велика, злоба невыносима.

Опустившись на лавку, Даниил тяжело вздохнул. Топорков стоял, глядя в окно.

— Я давно говорил, — продолжал Иона, — что пора отправить его восвояси и не задерживать здесь. Для чего, скажите, держим мы его до сих пор?

— Ты думаешь, надо отпустить его на Святую Гору? — с удивлением воззрился на него Даниил.

— Нет. Лучше отослать его в те господом проклятые края, где никогда не тают льды, ни весной, ни летом. Чтобы он замерз там и для вразумления бунтарей превратился в ледяной столб. Ничтожный! Как презирает он архиереев, как ненавидит церковь нашу и самого князя!

— До сих пор не могу я в толк взять, как оказался тут, среди нас, этот сатана, — тяжело дыша, проговорил Топорков. — Великий князь просил прислать одного человека, а греки прислали другого. Их хитрости я всегда разгадываю, а наш князь, видно, притворяется, будто ничего не замечает, хотя давным-давно все ясно как белый день. Стоит ему только сказать: заприте Иуду в темницу, бросьте его в железную клетку, отдайте моим псам-тюремщикам, ведь в душе он еретик и сатана… Не могу понять, отчего щадят его.

— Нечего нам корить великого князя, — вздохнув, сказал Даниил. — Такова воля божья. «Ибо он сказал — и сделалось; он повелел — и явилось».[155] То, что ясно нам, другому не ясно, и если бы все одними и теми же глазами смотрели на мир, для чего тогда нужны были бы мы, священники? Так есть, и так было вечно. И отец нашего государя оставлял безнаказанной ересь, и охватила она все княжество; и церковь нашу и нас чуть не истребила. Но тогда послал господь отца нашего Иосифа, и промыслом божьим раскрыл он великому князю глаза, спас церковь и княжество.

Последовало молчание, и потом опять зазвучал возбужденный голос митрополита:

— Среди нас поднялись и полетели соловьи сладкозвучные, всесвятые архиереи нашей церкви, Петр, Алексей, Иона и другие славные митрополиты-чудотворцы. Улетели птицы священные к господу и нас оставили в сиротстве великом. И я теперь, жалкий, ничтожный, должен держать бразды, дрожат мои руки от слабости, но утешают меня твой посох и жезл, господи. «Утверди шаги мои на путях твоих, да не колеблются стопы мои. К тебе взываю я, ибо ты услышишь меня, боже; приклони ухо твое ко мне, услышь слова мои».[156]

— Аминь! — осенили себя крестным знаменьем Иона и Топорков, словно скрестили обнаженные мечи.

— И я повторю слова патриарха Фотия,[157] — продолжал Даниил. — Одни меня поносят, а другие хвалят, но поношение меня не огорчает, похвала не радует. Поносимый и хвалимый, остаюсь я тем, кем был: верным, хотя и грешным рабом твоим, господи.

— Аминь! — снова скрестились мечи.

Даниил со слезами на глазах хотел еще что-то добавить, но тут выступил вперед тщедушный старичок, до сих пор молча стоявший в стороне. Это был старец Мисаил из Волоколамского монастыря. Твердо и уверенно встал он между двумя озверевшими чудовищами, Даниилом и Ионой, и заговорил глуховатым шипящим голосом:

— А теперь, владыка, выслушай меня. Хватит слов, поднимайся сейчас же, ступай к великому князю и скажи ему: если он не протянет немедля карающую длань свою, завтра уже будет поздно. Пострадает, как во времена еретические. И открой ему всю правду. Скажи, Максим поносит его, называет трусом и нечестивцем. Скажи, не только в церковные, а и в княжеские дела сует свой нос подлый грек. Через лекаря Марка он передавал что хотел неверному Скиндеру, ведь все греки в сговоре. А теперь, как помер Юрий Малой, главарем здешних греков стал Максим, он у них верховодит. И Иван Сабуров, скажи великому князю, ходит к Максиму, и тот не разрешает Соломонии идти в монастырь. Доколь нам терпеть? Если князь Василий желает, чтобы княжна Елена с благословения церкви стала Великой княгиней и родила ему деток, наследников, чтобы княжество не погибло из-за бездетности его, пускай прежде всего разделается с проклятым святогорским монахом. Пока он здесь, Соломония не примет постриг и свадьбе не бывать… И скажи великому князю…

— Старец! — оборвал его Даниил. — Великий князь сам все знает, однако колеблется.

— Чего он боится?

— Возмущения. Возопит Афон, возопят патриархи, да и султану может это не понравиться, коли греки по-своему представят ему дело.

Мисаил быстрым движением руки остановил митрополита:

— Все это вздор! Иди к великому князю! Пускай он пошлет тысячу талеров игумену Ватопедского монастыря и еще тысячу афонскому проту, по две-три тысячи всем патриархам, соболиных шкур и по тысяче талеров греческим драгоманам султана. Никто и не возразит. Ступай, Даниил!

— Надобно переждать несколько дней, старец, — после некоторого раздумья сказал митрополит. — Пусть сначала выпроводят проклятого Скиндера. Пока он здесь, великий князь не решится…