Сцены из жизни Максима Грека - [46]

— Вот ведь жило византийское царство тысячу лет. И жизнь, и слава его, боярин, была прекрасна. Но много скопилось там грехов, властители сгубили его нечестием своим, и проклял его господь. Но ваше княжество только поднимается, полно сил. Печалится душа, когда молодого крепкого мужа видишь в немощи и недуге.

— Ах, не сегодня, отец, начались наши беды, — глубоко вздохнул Берсень. — Ты здесь человек новый, несчастья же наши стары. И начались они давным-давно, — он посмотрел Максиму в глаза и, стукнув кулаком по столу, продолжал: — Начались, отец мой, когда покойный князь Иван взял в жены Софью. Все беды пошли с этой ведьмы.

Не в первый раз слышал Максим, как боярин поносит Зою Палеолог, и не мог с ним согласиться…

— Великая княгиня, боярин, была рода великого, — сказал монах. — По отцу царского рода константинопольского, а по матери происходила от великого герцога Феррарского.

— Сударь, кто б ни была Софья, на погибель нашу приехала она сюда! — воскликнул Берсень, в гневе воздев руки. — И с тех пор — услышь от меня, я все знаю — с тех пор, говорю, как ступила она вместе с другими греками на землю нашу, пошли у нас неустройства великие. Мы получили Софью, но утратили бога и истину. Пока не приехали сюда греки, жила земля наша в мире и тишине, богом благословенная, а явились они, и отвернулся от нас господь.

И чем больше хмурился Максим, слушая Берсеня, тем сильней тот негодовал.

— Такие уж вы люди! — кричал он. — Куда ни придете, всюду навредите. Это говорю тебе я, и пускай возразит мне кто-нибудь! Вот ты приехал сюда, отец Максим, а какую пользу принес ты?

Глаза боярина гневно сверкали, монах же отвечал спокойно, сдержанно:

— Я — сиротина ничтожный. Какой же от меня пользе быть?

Берсень уже раскаялся в своих словах и, протянув Максиму руку, проговорил твердо:

— Нет, человек ты просвещенный, мудрый, много хорошего можешь нам сделать. Тебя следует спрашивать, тебя и никого другого, как государю землю свою устраивать и людей награждать, как митрополиту исполнять свой долг.

— У вас есть книги, есть правила, — смиренно отозвался Максим. — Сами разберетесь в своих делах.

— Нет, — возразил Берсень. — Тебе известно, преподобный отец, да и мы слыхали от разумных людей, что земля, где не сохраняются старые обычаи, вскоре погрязнет в грехах, погибнет. А теперь великий князь нарушает обычаи отцов.

— Обычаи меняются, боярин. Прежних не сохранишь.

— Да. Но лучше бы хранили мы их, награждали как подобает мужей достойных и стариков почитали. А с кем ныне считается наш государь? Да ни с кем! Запирается с одним или двумя боярами в своей опочивальне и там решает все дела.

— Он — государь.

— Государем был и покойный его отец, — продолжал возмущаться боярин. — Но великий князь Иван не поступал так, правил иначе. Всех нас уважал по заслугам, и жили мы в почете и довольстве. Да приехала Софья, ввела свои порядки. И ответь мне: султаны, что сидят теперь в Царьграде, неверные, вмешиваются в дела церкви?

— Нет, в дела церкви не вмешиваются они, все решает патриархия, — ответил Максим.

— А что творит наш князь? Он и церковь ни во что не ставит. Сегодня прогнал Варлаама, завтра, не спросясь никого, посадит на его место Даниила. И так же поступает с боярами. Не слушает их советов, ни во что ставит князей и воевод, считается только с мнением Шигоны и дьяков. Хочет быть единовластным правителем, нарушает старые порядки. Но и боярин не служит тогда княжеству, только о себе лишь заботится. Церковь стремится быть в стороне от великого князя, а он — от церкви. Так же и монастыри, и бояре; гибнут старые порядки, каждый о своей выгоде печется.

— Ты прав, — печально улыбнулся Максим. — На беду нашу, каждый смотрит в свою мису, кому же об общем котле позаботиться? Великий князь, церковь, боярин — у всякого свое. И что ж выходит? Вы здесь, в княжестве своем, своими делами заняты, мы, греки, — своими, также сербы, болгары, македонцы и влахи. Никто и не вспомнит, что все мы едины, ибо едина у нас вера. И то, что в Вавилоне случилось, и в наши дни повторится.

Мы не понимаем друг друга, — продолжал Максим. — Кричим, шумим много, а понимания меж нами нет. И тогда приходит издалека турок с ятаганом в руке. Заслышав топот, мы оборачиваемся, преисполняется ужаса душа наша. Тогда мы вопим, творим молитвы, вспоминаем о единоверцах, зовем братьев на помощь. Да поздно, разным языком говорим мы: не понимают нас братья.

Старик Берсень погрузился в раздумье. Он был согласен с мудрым собеседником и понимал, что наговорил много лишнего. В замешательстве он молчал. Молчал и святогорский монах. Он слышал и прежде крайне резкие суждения боярина, смотревшего на все пристрастными глазами оскорбленного, униженного человека.

— Твои слова о неверных справедливы, Максим, — придвинувшись поближе, прошептал Берсень. — А известно ли тебе, что сейчас в Москве находится посол султана Скиндер?

— Нет, боярин, — ответил Максим. — Слыхал, что кто-то приехал из Константинополя ради торговых дел и вовсе он не посол, как ты говоришь.

— Торговые дела! Какая торговля и дружба у нас с султаном, владыкой неверных? Великий князь хочет завязать с ним дружбу, да султан не ставит его ни во что. Василий засылает к нему послов, в грамотах называет братом дражайшим, а султан не называет великого князя братом и послов к нему не шлет. Василия страх одолел, ибо утратил он веру в бога.