Сцены из провинциальной жизни - [27]

То же самое происходит на кухне. Там работают две женщины: жена Роса, Трин, и Линтье, его дочь от первого брака. Они прибывают к завтраку и уходят после трапезы в середине дня, основной трапезы, которую здесь называют обедом. Линтье так стесняется незнакомых, что прячет лицо и хихикает, когда с ней заговаривают. Но если он стоит у двери кухни, то слышит тихое журчание беседы между теткой и двумя женщинами, которую он любит подслушивать: уютные, успокаивающие женские сплетни, истории, которые передают из уст в уста, так что не только ферма, но и деревня во Фразербург-роуд и вся округа оказываются в курсе, а также все остальные местные фермы. Эта мягкая белая паутина сплетен о прошлом и настоящем в это же самое время плетется и на других кухнях, кухнях Ван-Ренсбурга, кухнях Альбертса, кухнях Нигрини, на разных кухнях Ботеса: кто на ком женился, чью свекровь будут оперировать и по какому поводу, чей сын делает успехи в школе, чья дочь попала в беду, кто у кого побывал в гостях, кто во что был одет.

Но Рос и Фрик интересуют его больше. Он сгорает от любопытства: какова их домашняя жизнь? Надевают ли они тельники и кальсоны, как белые люди? Есть ли у каждого своя постель? Спят ли они голыми, или в рабочей одежде, или у них есть пижама? Едят ли они, как полагается, сидя за столом, с ножами и вилками?

На эти вопросы нет ответов, потому что ему не разрешают ходить к ним домой. Это было бы невежливо, говорят ему, — невежливо, потому что Рос и Фрик будут испытывать от этого неловкость.

Если нет никакой неловкости в том, что жена и дочь Роса работают в доме, стряпают, стирают, стелют постели (хочется спросить ему), почему же неудобно зайти к ним домой?

Это хороший аргумент, но у него есть один недостаток, насколько ему известно. На самом деле действительно неловко, что Трин и Линтье приходят в их дом. Ему не нравится, что, когда он проходит мимо Линтье в коридоре, она притворяется невидимкой, и ему приходится притворяться, будто ее там нет. Ему не нравится видеть, как Трин, стоя на коленях перед корытом, стирает его одежду. Он не знает, как отвечать ей, когда она говорит о нем в третьем лице, называя die kleinbaas (маленький господин), словно его тут нет. Все это ужасно неловко.

С Росом и Фриком легче. Но даже с ними ему приходится разговаривать тщательно выстроенными предложениями, избегая называть их jy, в то время, как они называют его kleinbaas. Он не знает, считается ли Фрик мужчиной или мальчиком и не глупо ли с его стороны обращаться с Фриком как с мужчиной. Что касается цветных вообще и в Кару в частности, он просто не знает, когда они перестают быть детьми и становятся мужчинами и женщинами. Кажется, это случается рано и неожиданно: сегодня они играют в игрушки, а завтра уже идут на работу вместе с мужчинами или стряпают и моют посуду на чьей-то кухне.

Фрик мягкий и сладкоречивый. У него есть велосипед и гитара, вечерами он садится у своего домика и играет для самого себя на гитаре, улыбаясь своей рассеянной улыбкой. В субботу он уезжает днем на велосипеде в округу Фразербург-роуд и остается там до вечера воскресенья, возвращаясь, когда уже давно наступили сумерки: издалека, за несколько миль, они видят крошечное колеблющееся пятнышко света — это фонарь его велосипеда. Ему кажется, что это героизм — преодолевать на велосипеде такие огромные расстояния. Он бы поклонялся Фрику как герою, если бы это было разрешено.

Фрик — наемный работник, ему платят жалованье, его могут рассчитать и послать укладывать вещи. Но когда он видит, как Фрик сидит у своего домика с трубкой во рту и смотрит на вельд, ему кажется, что Фрик еще теснее связан с этим местом, чем семья Кутзее — если не с Вулфонтейном, то с Кару. Кару — земля Фрика, его дом, Кутзее же, пьющие чай и сплетничающие на веранде, подобны ласточкам, перелетным птицам — сегодня здесь, завтра там — или даже чирикающим воробьям. Легконогие, непостоянные.

Самое лучшее на ферме — охота. У его дяди только одно ружье, тяжелая винтовка «Ли Энфилд.303», которая стреляет слишком крупными патронами, так что с ней нельзя охотиться на любую дичь (однажды отец выстрелил из нее в зайца, и от него ничего не осталось, кроме кровавых клочьев). Так что когда он приезжает на ферму, у одного из соседей одалживают старое ружье «.22». Его заряжают единственным патроном, который помещают прямо в казенную часть, иногда оно дает осечку, и тогда у него часами звенит в ушах. Ему никогда не удается кого-нибудь подстрелить из этого ружья, кроме лягушек в запруде и muisvoels в саду. Однако никогда он не живет более полной жизнью, чем в те дни на рассвете, когда они с отцом отправляются с ружьями вверх по высохшему руслу Бусманзривир в поисках дичи: оленя, дукера (антилопы), зайцев, а на голых склонах гор — дроф.

В сентябре они с отцом всегда приезжают на ферму поохотиться. Садятся на поезд (не на экспресс Транс-Кару или «Оранжевый экспресс», не говоря уже о «Голубом поезде», так как все они дороги и к тому же не останавливаются во Фразербург-роуд), а на обычный пассажирский, который делает остановки на всех станциях, даже самых неприметных, и иногда вынужден отползать на запасной путь и ждать, пока мимо промчатся более фешенебельные экспрессы. Он любит этот медленный поезд, любит спать, уютно устроившись под хрустящими белыми простынями и темно-синим одеялом, которые приносит проводник, любит проснуться ночью на какой-нибудь тихой станции в пустынной местности и слушать шипение отдыхающего паровоза и звон молотка обходчика, проверяющего колеса. А потом на рассвете, когда они прибудут во Фразербург-роуд, их будет ждать дядя Сон с широкой улыбкой, в старой фетровой шляпе с масляными пятнами, который скажет: «Jis-laaik, maar jy word darem groot, John!» («Ты вырос, Джон!»), насвистывая сквозь зубы, и они погрузят свои сумки в «Студебеккер» и отправятся в долгий путь.