Сценарист - [6]

— Бросила.

— А не рано? Справишься без лекарств?

— Сейчас вот дико хочется себя поджечь, если ты на это намекаешь.

Десять лет я впахивал как подорванный, штампуя сценарии кассовых голливудских хитов, чтобы позволить себе ту жизнь, от которой в итоге свихнулся. А тут вдруг все стало по барабану. Типа: к чертям понты, будь проще! Жаль, что не захватил вторую бутылку вина: она мигом воскресила бы богемные мечты юности. Литература и трах. Бодлер и женщины, воняющие, как грюйер! Я же не думал, что стану писать сценарии. Хотел быть поэтом. И вот угодил в самое чрево поэзии. Свечи на полках, на полу, толстые и тонкие свечи, длинные и короткие, красные, зеленые и всех мыслимых оттенков синего с одуряюще сладкими ароматами гуавы, граната, манго. Все было luxe, calme и volupté — не подкопаешься. В таитянском дневнике у Гогена есть фраза, которая когда-то поразила меня своей беспощадностью: «Наша жизнь такова, что поневоле мечтаешь о мести». Но какая может быть месть, если в прошлом году я устроил себе три лета, две весны и четыре осени (одну — в Москве, вторую — во Флоренции, и еще две — в Кайро и Бирме)? Удрав со съемочной площадки своего последнего фильма, я ударился в бега, и зима так и не сумела за мной угнаться. Приятно изредка ощутить себя богом, показать погоде язык. Кому нужен Гоген с его аляповато нарисованным раем? Для меня в тот миг самый недоступный, затерянный полинезийский островок на земле находился в черепе балерины.

Она присела на четвереньки, и стало видно, как в вырезе распахнувшегося платья качнулась грудь — два спелых плода гуавы, так и просившихся в руку. Я потянулся и ущипнул ее за сосок. Она отпрянула и сказала, что не в настроении.

— Нет?

— Совсем нет, — сказала она. — Что это у тебя с лицом? Напугала?

— Напугала? — я лег на спину и поглядел на нее снизу вверх.

— Не знаю. И кто я сейчас, тоже не знаю. Типа водоросль. Расту тут себе меж базальных ядер, а вокруг плавает палтус.

— Таблеток моих наглотался?

— А то.

— Не ври! Я же вижу.

— Говорю же — наглотался, шиза болотная!

Тут она сорвалась с места и забегала по комнате из угла в угол: подбородок вздернут, плечи разведены, вся как под током. Долбила пятками в пол, точно гвозди вколачивала. Задержалась у комода, что-то в нем переставила. (Я услышал, как звякнул стакан и громыхнули банки.) Резким движением передвинула стул от окна к двери. Захлопнула раскрытую книгу, лежавшую на столе рядом с пиалой. Нырнула в закуток кухни. Вынырнула, держа в руке кружку со льдом. Набила полный рот льда, стала жевать, роняя на пол осколки. Схватила стул и вернула его на прежнее место, к окну. Казалось, она перестала быть человеком и превратилась в животное, в то время как я (спасибо волшебным таблеткам) перестал быть животным и превратился в одноклеточный организм. Не было больше ног, чтобы ходить по комнате, не было рук, чтобы отвечать на рукопожатия. Я и головой-то вертел с трудом, не поспевая за балериной. С ее губ слетали слова, но куда они исчезали — ума не приложу. Я их не слышал.

На пол упало платье, и она села на кровать. Тонкие кружевные трусики напомнили паутину с огромным мохнатым пауком в центре. Рядом с ней лежали пачка сигарет, свеча и зеленая вязальная спица (явно лишняя, если меня спросить). Она зажгла свечу, прикурила от нее и покапала расплавленным воском на ляжку. Все это не сводя с меня глаз, так что через минуту я оказался полностью в ее власти — загипнотизирован, околдован, сброшен в пучину той синей заводи, где обитали пугливые рыбки. Она сделала глубокую затяжку, выдохнула, развернула сигарету тлеющим концом к себе и прижгла сосок. Снова затянулась — и прижгла второй. На обеих ареолах заалели пепельные отметины. Распахнутые глаза балерины были по-прежнему устремлены на меня, но взгляд стал рассеянным и печальным, и боль в нем едва угадывалась.

Я был заворожен, но что-то разладилось. Истязательская оргия не возбуждала. Я не подключался. Конечно, сказывалось действие волшебных таблеток из аптечки, но еще безумно угнетала мысль про всю эту дребедень в ванной. Всё, вплоть до последнего обмылка в ее утопическом сортире, наполняло душу тоской. Всё было частью хорошо знакомого репертуара надежды. Я и сам еще недавно мылся таким же дерьмом. Глотал те же таблетки. Пытался снять стресс и расслабиться, сидя в горячей ванне при сумрачном свете свечей. Как все знакомо! Постельное белье «с огурцами», и веер из павлиньих перьев над раскладным диваном, и абажур с бахромой шептали: «Будуар». Ракушки, камушки и сухие букеты хранили память о давнем, но милом сердцу событии. В крошечных фигурках тантрических божеств, выстроенных в шеренгу на подоконнике, и в хрустальных кулонах, свисавших с потолка на тончайших лесках, я узнал те же рунические талисманы, что неизменно украшали спальни моих предыдущих пассий. Я перегорел: не осталось ни похоти, ни влечения. Вопреки яркости впечатлений и тому усердию, с которым она пыталась превратить боль в наслаждение, мозг не откликался на стимуляцию.

Я услышал сухое потрескиванье разгорающихся, как хворост, волос. Она подожгла себя la-bas