Сборник стихов - [3]

когда тут три часа полёта.

Собрал в итоге эту мебель

за пять минут, поставил в угол.

За окнами чужое небо

чернело, как кузбасский уголь,

и говорило чистым ямбом,

и оторачивало рифмой,

и глухо доносилось: «Ямбург»

из тьмы ночной необоримой.

«Какая ночь! Какая ночь, желанный и милый друг…»

Какая ночь! Какая ночь, желанный и милый друг!

Какой сонет я сочинил туманный и полный мук.

Какие я нарисовал картины и, полный тьмы,

смотрел весь день на мокрые машины, людей, дымы,

чертил на затуманенном окошке смешной зигзаг,

и дождь шуршал тихонько по дорожке (и капал в бак).

Как мне теперь, нелепому, подняться над всем земным?

К земле прижаться, с небом не расстаться, как этот дым.

«Когда я был студентом волосатым…»

Когда я был студентом волосатым,

я долго спал

на хлопковом, крахмальном, полосатом.

Я упускал

рассвет после плохой общажной водки,

рок-децибел,

и бледен возникал на остановке,

и день был бел.

Теперь встаю спокойно в полседьмого,

включаю душ,

на ранней зорьке выхожу из дома,

примерный муж.

Вперёд, к победе зла, капитализма.

Сомнений нет.

Но каждый день мне эта укоризна —

рассвет, рассвет.

«Как болит голова…»

Как болит голова.

Раньше так никогда не болела.

Там, наверно, слова?

Только боль — сзади, справа и слева.

Этой боли кольцо,

а не мрачная радость напева,

искажает лицо

старика, несмышлёная дева.

А стихи — что они?

Помогали, но плохо и редко.

Так что лучше воды мне плесни,

у меня есть таблетка.

«Пока не требует поэта…»

 Пока не требует поэта —

взгляни сюда, среди бумажек —

я, сдержанный, интеллигентный,

без артистических замашек,

сижу, угрюм, пред монитором

такой весь из себя редактор,

не склонный класть на всё с прибором

и разрываться, как реактор.

Но только что-нибудь услышу

навроде тихого шептанья

дождя по черепичной крыше,

я тут же в полном одичанье

бегу на двор, автостоянку,

на остановку, на парковку

(так в юности спешил на пьянку),

так неспортивно, так неловко,

угрюмый, дикий и суровый,

и на бегу срывая галстук,

в дороге купленный, неновый,

шепча трусливо: «Баста! Баста!»

«Когда район выходит на пробежку…»

Когда район выходит на пробежку

в сиянье первых утренних лучей,

он катит дребезжащую тележку

с приёмником, приноровлённым к ней,

обвязанным пакетом или плёнкой.

Он крутит ручку — выберет волну,

и снова машет жидкою метёлкой

и подпевает всякому говну.

Мне это странно действует на нервы.

Пусть я сентиментален как поэт,

но этот крендель каждым утром — первый,

кто мне при встрече говорит «привет».

Пускай звучит не «Матерь Долороза»,

а мегахит об ужасах измен,

вот тут, друзья, для лирника заноза.

Смешная музыка сквозь полиэтилен.

И есть соблазн назвать придурка братом,

оплакивать отверженность, и так

оплакивать, что жизнь, пожалуй, прахом

пошла бы точно, если б ведал, как.

«Я умер задолго до смерти…»

Я умер задолго до смерти:

собака в тот миг догнала

свой мячик, и так против шерсти

по клёнам тоска провела,

когда облака пролетели

стремительней всяких утрат,

когда три пятнадцать пропели

часы на трёх башнях подряд,

когда я забылся, как дева,

введённый в тяжёлый наркоз

растущими справа и слева

зловонными взрывами роз,

когда та герла закурила,

а френд развернул бутерброд,

какая-то лёгкая сила

меня умертвила, и вот

смотрю я, практически мёртвый,

хотя стопроцентно живой,

как этот парчок второсортный

роняет каштан предо мной,

и вижу дендрарий, коляску,

далёкую кромку пруда,

и мама читает мне сказку,

идущему прямо туда.

«Хорошо, начинаем с вопроса…»

Хорошо, начинаем с вопроса.

Как зовут вас и сами откуда?

Мы оттуда, где свежая роза

не живёт и двух дней почему-то.

Как давно здесь? Когда вам обратно?

Мы недавно, мечтаем подольше,

так что толком ещё непонятно.

Все упорно считают — из Польши.

Заполняются бланки, анкета.

Где свидетельство вашей оплаты?

Есть в растерянной жизни поэта

злополучный период цитаты.

Брюки белые, грязная майка,

по-дурацки в носках и в сандалиях.

Что ты плачешь, заморская чайка?

Что ты знаешь о наших печалях?

«У меня есть белый кабинет…»

У меня есть белый кабинет,

белый, как белесый в окнах свет,

как палата в госпитале, как

для туберкулёзников барак.

Ничего на стенах, ничего

на столе, лишь лампочка его

в белом абажуре матовом

освещает вечером и днём.

Там моя больная голова

сочиняет странные слова,

как профессор Доуэль, живёт,

кислород из трубочки сосёт.

Если можешь — в гости приходи,

часик в кабинете проведи.

Сделай то, что силится башка, —

покрути ей пальцем у виска.

«Огурцы, помидоры, двенадцать яиц…»

Огурцы, помидоры, двенадцать яиц,

творог, сыр двух сортов, булка белого хлеба,

свежей рыбы немного, пять-шесть единиц

розовых лангустинов, лежащих нелепо

со своими клешнями навытяжку, сор

молодого салата и пряные травы,

обязательный еженедельный набор —

основные продукты, немного приправы.

Обходя стороной горы всяких сластей —

апельсины, картонка испанской клубники.

Ни страстей сногсшибательных, ни новостей,

только море и дальние горные пики.

«Мальчик приносит маме камушки необычных оттенков…»

Мальчик приносит маме камушки необычных оттенков.

1985-й, Крым, Алушта.

Море без остановки снимает пенку.

Наверное, волнуется потому что.

Галечный пляж, полоса прибоя.

Мы на пляже этом навечно двое.

Поедаем мороженое с черникой —

мама с мальчиком, мальчик с книгой.

Парус белеет или волна накатит,