Сборник статей - [35]

Создание глобальной системы есть результат лютой зависти: зависти культуры, индифферентной культуры с нечеткими дефинициями по отношению к культуре “высокой четкости” — зависти разочарованных, дезактивированных систем, по отношению к культурам высокой активности-зависти десакрализованных обществ по отношению к культурам, сохранившим жертвенные формы. Для подобной системы любое строптивое устройство предположительно террористическое. Например, Афганистан. Если на территории, где все “демократические” права и свободы — музыка, телевидение и даже лица женщин под запретом, если страна полностью отвергает то, что мы называем цивилизацией — на какие бы религиозные устои она не ссылалась, для остального “свободного” мира это невыносимо. Речь не о том, чтобы отказать современности в ее притязаниях на универсальность. Каким бы очевидным Добром и естественным идеалом в своем роде она не пыталась предстать, универсальность наших нравов и ценностей ставится под сомнение, несмотря на то, что некоторыми умами это характеризуется как фанатизм и нечто само по себе преступное в отношении единого мышления и консенсуальных перспектив Запада. Это противостояние может быть понято лишь в свете символической необходимости. Чтобы понять ненависть всего остального мира к Западу, нужно ниспровергнуть все существующие точки зрения. Это не ненависть тех, у кого взяли все и не вернули ничего, скорее ненависть тех, кому все дали так, чтобы они не смогли вернуть. Значит, это не ненависть эксплуатируемых или лишенных собственности, это злоба униженных. И 11 сентября терроризм ответил на унижение: унижением за унижение. А для мировой державы худшее даже не подвергнуться агрессии или быть разрушенной, а претерпеть унижение. 11 сентября она была унижена, так как террористы нанесли ей “удар”, который вернуть она не сможет. Все репрессии могут быть связаны только с физической реторсией, в то время как эта держава была подавлена символически. Война отвечает на агрессию, но не на вызов. От вызова можно оправиться, только в свою очередь, унизив другого (но уж точно не громя его бомбами и не запирая как собаку в Гуантанамо).

Основа всякого превосходства — это всегда отсутствие “возмещения”, исходя из фундаментального правила. Односторонний дар есть акт власти. И империя Добра, насилие Добра состоит как раз в том, чтобы давать без возможного возмещения, безвозвратно, безвозмездно. Фактически занять место Бога. Или Хозяина, который сохраняет жизнь рабу взамен за его работу (но работа не является символическим возмещением, поэтому единственным выходом в конечном итоге оказывается либо бунт, либо смерть). К тому же оставляет ли Бог место жертвоприношению? В традиционном плане всегда есть возможность воздать должное Богу, природе или любой другой инстанции, принеся им жертву. Это то, что обеспечивает символическое равновесие людей и вещей. Сегодня нет никого, кому можно было бы возвратить символический долг — в этом и есть проклятие нашей культуры. Не то, чтобы принести дар было невозможно, невозможен обратный дар, поскольку все жертвенные пути отрезаны и обезврежены (остается только пародия жертвы, ощутимая во всех сегодняшних проявлениях жертвенности, так называемой “виктимальности”).

Мы пребываем в жестком и достаточно суровом положении, получая, причем всегда получая, не от Бога или природы, а от технического механизма общего товарообмена и всеобщего вознаграждения. Потенциально нам все дано, и мы имеем волей-неволей право на все. Мы рабы, которым сохранили жизнь, и которые связаны теперь неразрешимым долгом. Все это может долго функционировать, благодаря включенности в товарооборот и экономический порядок, но в определенный момент фундаментальное правило над ним восторжествует, и на этот позитивный трансфер неизбежно ответит негативный контр-трансфер, неистовая обратная, освобождающая от чувства подавленности, реакция на эту рабскую жизнь, на это защищенное существование, на эту пресыщенность существованием. Эта реверсия принимает формы то открытого насилия (включая терроризм), то беспомощного неприятия действительности, характеризующего нашу современность, то ненависти к себе, угрызений совести и всех прочих негативных страстей, которые собственно и являются искаженной формой невозможности контр-дара.

То, что мы презираем в себе, трудноразличимый объект нашей злобы — это как раз избыток реальности, избыток власти и комфорта, этой всеобщей свободы, этого окончательного осуществления — участь, которую приберег для “домашних”, “ручных” масс Великий Инквизитор Ф. Достоевского. Вот, что конкретно отвергают террористы в нашей культуре — отсюда широкий отклик, который они находят и гипнотическое очарование, которое излучают. Также как и на отчаянии униженных и оскорбленных, терроризм покоится на незримом отчаянии привилегированных глобализацией, на нашем собственном подчинении интегральной технологии, подавляющей виртуальной реальности, фактическому господству сетей и программ, которое уже очерчивает инволюционный, стареющий профиль человеческого рода вообще. Человеческого рода, ставшего “глобальным” (главенство человека над всем остальным на планете, не является ли в сущности прообразом сегодняшнего западного этноцентризма?). И это наше незримое отчаяние лишено и жалоб, и апелляций, ведь оно происходит из осуществления всех желаний.