Сборник рассказов - [49]

Вечером все восхищались приготовленным ужином, выслушивали придуманные заранее рассказы, радовались приезду «Тёти Ани».

И вот так — целых три дня.

Это по научному называлось — релаксация. И позволялось такое не всем. Только по знакомству. Или по направлению. И за очень большие деньги.

Вот, Анна Петровна теперь сама могла знакомых привести, чтобы тоже в прошлое скатались, понюхали воздух, на себя посмотрели. Но не приводила. Не надо, чтобы в прошлом сильно мусорили. Вон, предупредили не зря — могут и появиться из будущего какие-нибудь контролёры. Так что пусть уж никто не знает.

В последний день все вдруг спохватывались:

— А как же ты? Мы же на работе все будем! Не проводим… А Аню мы не отпустим на вокзал — кто её потом обратно встретит? Нет-нет, Анечка, даже и не спорь. Ну, и что, десять лет, десять лет. Все равно. Вокзал — это на другом конце города. Это двумя автобусами.

— Да ладно, — отмахивалась Анна Петровна. — Что я, города не знаю? Вы на работу идите, а я сама тут соберусь потихоньку, да поеду.

— Ну, ты пиши, что ли…

— А вдруг и ещё приеду!

— Еще лучше. Приезжай, Анюта! С тобой как-то легко. А какой ужин был! А какой обед! У-у-у… Анечка, зовём тетю Аню на будущий день рождения?

Еще бы ей не звать. Такой куклы, полученной в подарок, не было ни у кого из подруг. Огромной, золотоволосой, с голубыми глазами.

Утром все уходили.

Анна Петровна завтракала медленно, как бы растягивая оставшееся время и готовясь к возвращению.

Долго смотрела на себя саму в десять лет, копошащуюся с игрушками. То есть, не на себя, конечно, а на себя как бы «параллельную». Но точно такую же. Буквально — копию.

Потом открывала кладовку, выволакивала отцовский сундучок с инструментами, доставала молоток и била тем молотком по детской голове, всхлипывая и содрогаясь.

— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — бормотала она, снова и снова опуская молоток на разбитую голову девочки. — Как же я тебя ненавижу!

И громко материлась самыми чёрными словами, выученными за долгую жизнь.

…

— Все в порядке, Анна Петровна? — встречала её Светлана на выходе из камеры перехода.

— Да, прекрасно отдохнула. Просто прекрасно, — улыбалась она в ответ.

Теперь нервов наверняка хватит на три ближайших месяца. Такая релаксация, такой отдых!

И всё-таки, как же она ненавидела своё детство!

РПГ

— Спустить собак?

Прокопий подумал, по привычке собирая бороду в кулак, подёргал её слегка, пропустил волосы сквозь пальцы.

— А он не заразный там? Собаки не околеют после? Нет? Ну, пусти, пусти их поразвлечься. А я с балкончика тогда посмотрю, как будет улепётывать голытьба.

Приходят под самый вечер, стучат. Каждый день такое. И ведь как выбирают, что ли… Видно же каждому, что забор высокий, дом богатый

— чего стучать? Богатство — оно не там, где подают всякому прохожему, а там, где берегут каждую денежку. Каждый кусок хлеба.

Стоит, вон, под воротами, ждёт чего-то. Ну, дождался.

— Ату его, ату!

Если бы команда была «взять», то собаки повалили бы чужака, прихватили за горло, за руки, и ждали бы, пока подойдёт хозяин. А вот «ату» — это радостная команда. Это можно гнать, звонко лая и покусывая не до смерти. Можно резвиться, сшибаясь лохматыми боками, кидаться под ноги убегающему в страхе человеку, потом снова лаять, наскакивая и пугая, чтобы скорее поднимался и бежал, бежал…

Притворно пугаться поднятого камня или палки. Отскакивать, взвизгивать, даря надежду, что получилось, отбился, а потом снова — всей кучей, с зубами и горящими глазами… Беги, чудик, беги!

— А-ха-ха! — смеялся в голос Прокопий. — Как они его валяют-то! А он-то, он-то… А-ха-ха! Штаны порвались, смотри, смотри! Задом сверкает на всю улицу! Ах, хорошо. Ах, порадовали. Ну, зови обратно, корми защитников. Ха-ха… Молодцы, молодцы, собачары, собаченции.

Завтра, ежли что, опять можно будет повеселиться.

Артемий, задыхаясь, остановился на дальнем пригорке, погрозил кулаком высокой крыше богатого дома. Сволочи, а не люди. Его, самого Артемия Сизского, гнали собаками, как последнего бродягу. И ведь есть с собой нож, да нельзя этих собак ножом. Тогда все село сразу поднимется на чужака — забьют насмерть. А так — вон, порезвились, порвали штаны, синяков понаставили, изваляли всего в грязи, напугали. Нет, это не люди — это просто самые настоящие собаки какие-то.

Из далёких Сиз Артемий ушёл в самое время. Как раз после него и закрыли наглухо ворота. Там начался долгий лечебный пост — новую заразу лечили голодом. Голода, говорили медики, боялась та чумка, от которой люди полнели, белели и даже синели, а потом прорывалась кровь сквозь истончившуюся кожу, и все. Смерть. Если уж заболел — лекарств никаких не было. А вот поголодать, чтобы не толстеть, чтобы продержаться… Это вот как раз Артемий и предложил герцогу, посмотрев в подвале на клетки с умирающими горожанами. Раз толстеют и лопаются — значит, просто не надо их кормить. А герцог — он-то как раз спокойно закроется в замке и переждёт. Подвалы там глубокие, еды хватит надолго. Горожанам же даже полезно попоститься. И вообще, говорят, человек неделю спокойно может не есть. Лишь бы вода была.

Вон, какая река посреди города — пейте, раз уж еды не будет.