Сборник памяти - [134]

А с Чеховым, как мне иногда кажется, произошла странная вещь. Хотя о нем написаны горы, как мало о ком, о нем надо, по-моему, писать сегодня заново – заново выстраивая и интерпретируя контекст, творчество, биографию и личность. Возможно, Саша тоже это чувствовал, но для реализации этого нужны были гигантские душевные силы и жизнь впереди, чего он уже не ощущал в себе.

Очень давно одна моя приятельница, ныне покойная, читала мне свои стихи. Одна строчка тогда поразила своей психологической точностью: «И полон мир отсутствием твоим». Строка эта стала буквально преследовать меня спустя, наверное, месяц после смерти Саши – после 3 октября 2005 года мир для нас надолго оказался полон его отсутствием.

2006, 2012

Евгений Попов Чтоб не распалась связь времен

Помню первый «перестроечный» вечер в Доме Архитектора, посвященный все еще тогда запрещенному, лишенному советского гражданства «отщепенцу» Василию Аксенову.

Помню, что устроителя этого вечера, культуртрегера – энтузиаста Сашу Майорова на следующий же день вытащили в КГБ, где, как он с наслаждением потом рассказывал, состоялся краткий бредовый чекистский разговор следующего содержания: «Ты чего?» – «А ничего». – «Кто разрешил?» «Никто. Перестройка. Новые времена». – «Ну, иди отсюда и больше не светись!» – «Иду. Не свечусь».

Помню, что было это – о, ужас! – теперь уже почти четверть века назад, а кажется, что вчера.

«Я гляжу на фотокарточку»: вот киношник Володя по прозвищу «стальная птица», вот Булат Шалвович Окуджава собственной великой персоной, поэт Генрих Сапгир, драматург Виктор Славкин, и, конечно же, Александр Чудаков, которого я скорей всего увидел тогда впервые в жизни. Был он для меня в те времена представителем каких-то далеких от моей тогдашней экзистенции «академических кругов». Господин серьезный, осанистый, крупный, в хорошем костюме, роговых очках. Профессор, одним словом!

Заробел я и насторожился. Но он был столь прост и естественен, столь открыт и безыскусен, что комплексуха моя мгновенно растворилась в лучах сценических софитов, особенно после того, как он точно, ясно и любовно заговорил о прозе моего старшего товарища Василия, о мятежной, романтической личности его.

Я не был близким другом семейства Чудаковых. Мы встречались время от времени. Он нарисовал мне план, как вырулить с Волоколамского шоссе в сторону деревни Алехново, где у них с Мариэттой Омаровной была деревянная дача, построенная, как я потом узнал, его собственными руками, которые не только перо умели держать или тюкать по клавишам пишущей машинки, но и с топором, пилой, стамеской были в полном согласии.

Он говорил мне, что большую часть времени проводит там, на даче. Я иногда приезжал к нему. Мобильников тогда не было, и я как-то явился туда нежданно-негаданно с приношениями – собственными книжками, которые наконец-то стали печатать на родине вместо того, чтобы, как это длилось годами, хаять меня за «идейно-ущербное, близкое к клеветническому сгущенное изображение отдельных теневых сторон социалистической действительности». Хозяев не было дома. Я положил книжки у порога и долго разглядывал диковинное, узкое трехэтажное здание в глубине ухоженного участка, оказавшееся впоследствии библиотекой профессора. Здание, которое тоже было выстроено им, умельцем, который, как я узнал значительно позже, умел делать всё: запрягать, пахать, сеять, выращивать, из золы и жира мыло варить, печки класть, валенки подшивать, землю копать лучше всякого беломорканальского сидельца.

…О чем и прочитал потом в его великой книге «Ложится мгла на старые ступени», которая вдруг дивным образом разрушила в начале нынешнего века своим появлением всё «скромное обаяние» постмодернизма. Явив городу и миру светлые лики новых робинзонов поневоле, здравомыслящих русских людей, что не стали дожидаться, когда их повезет конвой по матушке – России, а сами скрылись с державных глаз на периферию коммунистического зрения, в крохотный североказахстанский городок Щучинск-Чебачинск. И тем самым победили, выиграли, выжили в конце-то концов. А добывая хлеб насущный в поте лица своего и обеспечивая себя всем самым необходимым, были, пожалуй, иногда и более счастливы, чем многие душевно опустошенные люди нашей нынешней одноразовой цивилизации. Нет, не «филологический» это роман, не проба пера теоретика литературы, а сама литература, сама жизнь, сама память о соли земли, что растворилась и растворяется в неведомом веществе пространства и времени.

Ну и еще сладкое воспоминание. Начало февраля 2003-го года. Чудакову – 65, и мы пируем в его честь все на той же, но заснеженной даче. Андрей Немзер, супруги Чудаковы и вернувшийся из эмиграции Георгий Владимов, которому жить осталось всего-ничего.

И совершенно я не помню, о чем мы тогда толковали в застолье. Да это и не суть важно. Помню только атмосферу доброты, которая инициировалась этим большим, сильным человеком с натруженными, мозолистыми, крестьянскими ладонями. И как провожает он нас, выйдя на крыльцо, в своей красной фланелевой ковбойке, и как замело всю дорогу под мутным лунным сияньем так, что и Волоколамское шоссе потеряло свои четкие очертания, мгновенно превратившись в снежное, метельное русское пространство.