Сборник памяти - [133]

При создании в Чеховской комиссии в 1987 году в ней не оказалось двух человек – Н. И. Гитович, автора настольной тогда книги всех чеховедов мира «Летопись жизни и творчества Чехова», и А. П. Чудакова, автора перевернувшей чеховедение «Поэтики Чехова». Факт для будущих исследователей советского научного быта. В первый выпуск «Чеховианы» тогдашняя редколлегия не взяла статью Саши о Буренине. Было сказано – «нечего нам пропагандировать Буренина».

А в семьдесят седьмом номере НЛО британский профессор Д. Рейфилд, высоко оценивая «Поэтику Чехова» и ее значение для мировой русистики, назвал вторым импульсом, «взорвавшим тину тогдашнего чеховедения», статью Чудакова «Неприличные слова и облик классика». Вещи, вообще говоря, несопоставимые, да и о какой «тине» чеховедения в эти годы ведет профессор речь, если уже было издано ПССП, в котором, между прочим, Чудаков был одним из главнейших участников, и тогда же вышли следующие за «Поэтикой» книги, «Мир Чехова» в частности.

А к проблеме восстановления купюр в двенадцати томах Писем Чехова (их было сделано 63 на четыре с лишним тысяч напечатанных там писем) и к своей статье о «неприличных словах» Саша относился не так однозначно, как потом это интерпретировали. Научным подвигом во всяком случае не считал. И уж никак не ожидал, что публикация им в статье некоторых купюр будет способствовать агрессивной потребности, охватившей многих, развенчать тот образ Чехова, который традиционно сложился в русской и мировой культуре и продержался много десятилетий. Мы несколько раз об этом с ним говорили. Тем более, что всю предысторию этой статьи я знала не понаслышке – помню, как Саша получил эти купюры от Н. И. Гитович, и как решался в ИМЛИ сам вопрос о них при издании ПССП (кое-что об этом пишет Э. А. Полоцкая в своих воспоминаниях о Саше, напечатанных в Чеховиане, посвященной его памяти), и как единственный раз была огорчена Сашиной статьей Нина Ильинична; она оставалась последовательным врагом любых купюр, считала, что все их надо восстановить, но печатать их просто списком, создавая ложное представление о концентрации этих слов, с ее точки зрения, не стоило.

Как-то за несколько месяцев до его смерти мы выходили вместе из ИМЛИ с заседания сектора. Саша был сумрачен, чем-то расстроен, и я впервые прямо задала ему вопрос – что с ним? Он сказал с какой-то детской интонацией обиды и растерянности: «Я думал, что меня все любят, а оказалось, что это не так». Я ответила, что не бывает так, чтобы кого-то любили все. А потом все думала, о чем это он? Он ведь не был столь наивен, чтобы считать, что его действительно любили «все». В родном ИМЛИ его дважды «прокатили» на Ученом совете при выдвижении в членкоры. Не палачи чеховедения, вроде Бердникова, на много лет сделавшего Сашу невыездным и запретившего упоминать его имя в «Вопросах литературы» и «Русской литературе»… А коллеги, товарищи по работе. Как это могло случиться? Кому, как не Чудакову, стать членкором, а потом и академиком? А вот прокатили. Чем-то он раздражал – не тем ли, что занимается чем-то непонятным? Вон роман написал. А зачем ему, доктору наук, роман? А план не выполняет. И часто уклоняется от коллективных трудов и общественной деятельности. Нет в нем подлинного имлийского патриотизма. Одна наша общая знакомая в ответ на мое возмущение тем, что Сашу Ученый совет не пропустил на выборы в членкоры, объясняла мне, что Саша работает не на институт, а «на сторону», и опять же план не выполняет, и еще что-то такое же мелочное и абсурдное. А я сказала на это, что одно то, что Саша является сотрудником института, украшает ИМЛИ и повышает его статус, никак не наоборот.

Но тогда, пожаловавшись, что его не все любят, он имел в виду что-то другое. Что-то в нем, как мне показалось, – какая-то опора внутри – дала трещину. Если есть усталость металла, то что же говорить о человеке. Иногда мне чудилось, что он сам в чем-то засомневался, как-то потерялся или растерялся.

Как-то я рассказала Саше, что Н. А. Роскина в пору нашей совместной работы в Литнаследстве заметила мне, что заниматься Чеховым всю жизнь невозможно. Пушкиным – можно, Толстым можно, а вот Чеховым – нельзя. Я не поверила ей тогда, но, спустя годы, почувствовала что-то похожее. И на годы ушла из чеховедения. О чем не жалею. Саша, когда я передала ему слова Роскиной, только обронил задумчиво: «Наташа была очень умная женщина». А вот в последний наш разговор он вспомнил об этом и спросил, что, как я думаю, Наташа имела в виду. Мне показалось, что в нем самом произошло перенасыщение Чеховым и чеховедением, что ему нужно или уйти в другое – он и ушел в Пушкина и пушкинистику, – или вернуться к самому началу – именно это он и собирался сделать, возвратившись к работе над библиографией прижизненной критики, которую считал своим главным делом, то есть к реальному контексту и историческому Чехову. Вернуться назад, чтобы получить новый импульс. Я думаю, что именно эта неуверенность в чем-то, что касалось Чехова, помешала ему переиздать свои книги. По просьбе директора библиотеки им. Чехова я как-то попросила у Саши по экземпляру «Поэтики Чехова» и «Мира Чехова» для библиотеки. В ней был очень неплохой чеховский фонд (я сама передала туда часть чеховской библиотеки Н. И. Гитович), но книг Чудакова не было. Саша клялся, что у него не осталось ни одного экземпляра, а на мой вопрос, почему он не переиздает книги, сказал, что хотел бы многое в них изменить, дописать или написать заново. «Ну, пока Вы соберетесь с этим, надо хотя бы просто переиздать их. Подросли новые исследователи, книг нет даже во многих университетских библиотеках и чеховских музеях, нет их и в городских библиотеках провинции». Он вроде бы согласился, но так этого и не сделал.