Сборник - [103]

ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ

От крупных капель прянули кусты,

и мы глядели, прислонясь к стеклу,

как дождь промоет сжухшиеся листья.

И полило, да так, что дай-то боже!

Мы поскорей стакан на подоконник,

чтоб сантиметрами воды измерить дождик.

В четыре снова заблестело солнце,

и наш стакан искрился мокрой дрожью,

наполнясь до краев.

Мы разделили воду пополам

и после сравнивали их на вкус:

колодезную с этою, с летучей,

в которой сохранялся запах молний.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Лист с абрикосов начал опадать

в июле, и потом до сентября.

Мы с братом эти листья собирали

и, ради развлечения, считали:

тыща один… и тыща два… и тыща три…

Другой подхватывал: тыща четыре… тыща пять…

Напев, который длился до заката.

Так мы насобирали три мешка.

Наутро брат не вышел собирать.

А почему — не хочет отвечать,

я лишь потом дознался — от обиды:

я в шутку обозвал его болваном

за незасчитанный случайно лист.

Я, помнится, сказал: две тыщи два. Он: две четыре.

Ну а две тыщи три куда же подевал?..

И десять дней играли мы в молчанку. Встанем

и друг на друга не глядим; едим потупясь.

А между тем туман и изморось все чаще

нам сзади оседали на пальто.

По вечерам мы пригоршней в огонь

кидали листья и глядели в пламя.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Осеннею порой, когда

деревья были голы,

в сумерках сошла

к ним туча птиц,

уже почти без сил,

и густо унизала ветки.

Казалось, это возвратились листья,

и ветер их рябил.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Сегодняшнее утро брат был занят

копаньем в ящиках — все что-то там искал:

обшарил шкаф, пиджачные карманы,

пальто и, с головой уйдя в комод,

вываливал оттуда барахло.

Перевернул вверх дном всю кухню,

сновал по комнатам,

не глядя на меня.

Когда ж он перерыл мою постель,

я не стерпел: что ищешь? — говорю.

— Не знаю. Поначалу вроде б гвоздь,

нет — пуговицу, после мне хотелось кофе,

ну, а сейчас хочу, чтоб ты сказал

хоть что-нибудь, хотя бы даже глупость.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Мы из окна, облокотившись, с месяц

разглядывали крошечный участок

внутри забора. И настало лето.

Теперь мы в тишине пустынных улиц

бредем молчком, не глядя друг на друга,

как будто незнакомы.

И лампочки не гаснут до полудня,

обставши площадь кругом,

поскольку в муниципалитете

о нас забыли,

и они на солнце

похожи на безумных светлячков.

Булыжник под ногой,

когда-то скользко-новый,

сейчас пружинит, спрятанный травой.

Когда темнеет, мы ложимся наземь,

руками трогая траву между камнями,

как поредевший старческий затылок.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Я смастерил шалаш для наблюденья

и день-деньской смотрел на ход реки

с удобного сиденья.

Однажды вечером гляжу,

а по теченью

белесенькая утка

с птичьего двора,

который держит брат,

живущий в доме

выше по реке,

где та спешит с нагорья на равнину.

Потом, смотрю, за ней плывет вторая,

и третья, и четвертая за третьей.

Так по одной в неделю.

Тут я понял,

что это выплывают по воде

те мысли, что мне посылает брат.

А как-то утром вижу:

птичий двор

несется по теченью

всей гурьбой,

и утки возле шалаша мятутся.

Я убежал и затворился в доме,

боясь, что это все дурные вести.

Тут я упал с постели в темноте,

и брат, зажегши свет, пришел мне на подмогу.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Руки в карманы, руки из карманов,

встать в центре комнаты,

пройти к стене — уснули

по щелям тараканы?

Вернуться и присесть на табуретку

перед лежащим братом.

Потом мы оба выбрались из дома

и постояли посреди дороги,

меж тростниками.

А над горами солнце догорало,

над морем полная луна крепчала,

верхом на муле;

их круги друг в друге отражало.

И мы, взглянув на этот и на тот,

дивились, что два солнца нас обстало.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Мне кажется, что скупость

едва ль порок в преклонные года,

когда уже разъеден скукой мозг.

Я в семьдесят сумел ее бежать:

стал в доме свет гасить к шестому часу,

хоть вечно всюду спотыкался брат.

Теперь вот обгорелым спичкам рад:

они годятся чистить ваткой уши.

Короче, я с восхода до заката

всегда в делах:

слежу, чтоб брат поменьше в молоко

клал сахара, а сам, полакомясь медком,

по воскресеньям тщательно вылизываю ложку,

отгородившись дверцами буфета.

Обходимся без скатерти — бумагой,

что после пригодится на растопку.

Ну а приспичило подняться ночью

бери свечу, другой лежи впотьмах.

И так проходит час, и день, и месяц,

и голова работает неплохо.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Нас нынче утром голос разбудил.

Верней, не голос, а скорее крик.

Как будто имя, может быть, мое. Окно раскрыли:

нет никого, и комнаты пусты,

и под кроватью никого, и на дороге.

Пригрезилось? Но разве же могло

двоим пригрезиться одно и то же?

Нет, это голос звал из темноты.

Мужской иль женский?

ПЕСНЬ ТРИДЦАТАЯ

Мы заперлись на десять дней в потемках,

с утра до вечера валялись на постелях.

Болтали обо всем: что стал длинней арбуз,

что персик водянист, что ласточек уж нет,

что, если землю не смешать с навозом,

она становится совсем как пепел.

Ночь напролет тянулся разговор

о качестве зерна

и о «ментане», которой больше нет:

она не полегала и в грозу,

не то что этот сорт, длиннее голодухи:

чуть что — полег, проворней всякой шлюхи.

А в общем, горько было знать, что мир

идет ко всем чертям. Но как-то на рассвете

мы вытащили, заглянув в комод,

два праздничных, забытых там костюма.

Глядь, мой пиджак и брюки впору брату,

а все его как сшито на меня.

Не думая, куда пойдем, открыли двери,