Сборник фантастических рассказов - [131]

— По горсточке! По горсточке! — сказал Лямин, нашаривая пальцами слипшийся, довольно тяжелый ком, который он не бросил, а скорее мягко скатил в могилу.

Мать и жена кинули свои горсти, ударившиеся по крышке гроба почти одновременно. Фридман, глядя на них, тоже робко кинул маленькую щепотку затерявшуюся где-то в общей насыпи. При этом под ногти у него забилась земля и он с ужасом уставился на нее, испытывая жгучее желание немедленно вычистить ее.

Когда прощались второй раз, он, Фридман, стоял ближе других и уже почему-то смотрел на накрытое лицо без прежнего ужаса — привык. Его теперь притягивало другое: смотревшие в разные стороны ступни покойного, сверху закрытые покрывалом. Ступни эти казались почему-то теперь очень маленькими хотя в жизни у Бубнова был сорок третий или сорок четвертый размер. Когда нужно было вынуть из гроба цветы, он незаметно тронул одну ступню, ощутив крепкий носок ботинка. Ступня послушно последовала за его рукой, но когда он отпустил, вернулась на прежнее место.

Не дожидаясь, пока все кинут свои горсти, рабочие стали споро забрасывать могилу лопатами, сталкивая вниз вынутую ранее землю. Зоркий Леванчук разглядел, как в могилу скользнул первый червь, до сих пор благополучно пребывший в насыпи. Червь ударился о крышку и его тотчас завалило землей.

«Раздавило, небось», — подумал Леванчук.

— Землица мягкая, сухая, хорошо лежать Гришенька будет, — сказал Лямин с той же неискренней причитающей интонацией.

Шкаликов, видевший, что место, напротив, низкое и болотистое, возразил ему, высказавшись, что весной все провалится и надо будет поднимать. Его поддержал Полуян, сказавший, что у него в этих краях дача и что яблони не приживаются, так как от низкой почвенной воды гниют корни. Но едва произнеся слово «гниют», Полуян спохватился, что ляпнул лишнее и, круто поменяв мнение принял сторону Лямина.

— Поднимать придется, само собой, а так место сухое! — заметил он.

Лямин обратился с этим же вопросом к бригадиру.

— Всяко может быть. Как попадет… А вообще местечко ничего: тут все такие, — ответил тот уклончиво.

Снимая перчатки, он одобрительно смотрел, как вислоусый, с умело рассчитанной силой утрамбовывает землю плоской стороной лопаты и строит на могиле красивый возвышенный четырехугольник. Он работал так ловко и безошибочно, что видно было, что сам получает от этого удовольствие, как получали его и все, кто наблюдал за ним. Опростоволосившийся паренек не выдержал и, захотев помочь, тоже стал робко прихлопывать. Вислоусый досадливо отстранил его и, показав ему кивком, чтобы тот посыпал сверху еще земли продолжил работать один.

«Ловко как! Просто пасочка!» — с восхищением думал Леванчук.

Когда горка была готова, вислоусый дал всем на нее полюбоваться подправил, доведя до идеальной формы, а потом сделал непредугаданное:

перевернул лопату ручкой вниз и в двух местах вонзил ее в четырехугольник почти разрушив свою работу.

— Сюда венки! И обламывайте ножки у цветов покороче! — велел он.

Теперь уже все четверо рабочих сидели на корточках у насыпи, вкапывали и укрепляли венки, втыкали во влажную землю оборванные цветы. Некоторые, особо крепкие ножки, вислоусый в азарте перекусывал зубами. Вскоре холм заалел расцвел гвоздиками, розами, хризантемами.

— Вот так… Простоят теперь долго, если короткие… И свечки между…

Зажигайте, зажигайте… — восклицал вислоусый. Заметно было, что эта последняя часть работы доставляет ему особенное удовольствие. Остальные невольно подчинялись ему — даже и бригадир.

«Психологически верно… На бис работают, чтобы больше дали. Продуманный номер», — размышлял Полуян.

— Зажигалкой нельзя. Спички у кого? Пучком ставь!

Свечи загорелись и почти сразу погасли — ветер задул. Из снова зажгли и снова погасли. Только на одной огонек прыгал дольше других — радостный суетливый.

— Помянуть теперь! — пронесся шепоток.

Сестра жены достала бутылку, стаканчики, конфеты. Все, слегка уже уставшие от горя, торопливо и радостно разбирали, наливали, переговаривались.

— Ну, за Гришеньку! — сказал Лямин.

Шкаликов подышал в стаканчик, сделал суровое лицо и воинственно запрокинул тощий кадык.

* * *

Возвращались всё в том же автобусе. На жестяном листе, где прежде стоял гроб, Полуян обнаружил свою кепку. Это показалось ему дурной приметой, и он побледнел, отчего-то вспомнив, что по утрам у него иногда сильно стучит в ушах, а при этом в правом боку точно отдает иголкой… «Всё, бросаю курить:

перехожу на легкие, а потом совсем… И бег, бег по утрам», — пообещал он себе.

Поминки были похожи на сотни других. Стол, сдвинутый из трех других столов, тянулся через всю комнату. Закуски, рюмки, разномастные стулья сбежавшиеся со всей квартиры. Долго рассаживались, двигались, снова вставали.

Кто-то кого-то пропускал и через кого-то переходил. Разбили неудачно стоявшую салатницу. Перед фотографией поставили рюмку и накрыли ее куском черного хлеба.

— Куда чокаться лезешь? Не свадьба! — внушили Леванчуку.

О покойном сказали множество слов, которых никогда бы не сказали ему при жизни. Недостатки стали достоинствами, даже хамство, свойственное ему, что греха таить, стало твердостью и бескомпромиссностью.