Саянский Сизиф - [2]

Когда я проснулся, её не было. Была одежда, даже нижнее бельё, была сумочка; в прихожей стояли лодочки. На подушке — серёжки, а в ванной комнате я увидел её пудреницу и помаду. Простыня и одеяло ещё хранили её запах и следы нашего ночного бдения. И дверь была закрыта на засов изнутри. Она как будто растаяла окончательно, стала призраком и вышла сквозь стену, оставив как намёк на своё существование только запах духов.

Я больше её не видел. Только иногда принимал за неё женщин в выцветших джинсовых платьях, сделанных из ткани хакасского неба. Только иногда в метро, стоя в толпе и глядя вниз, видел бледно-красные лодочки и вскидывал лицо, но встречал всегда чужих и ненужных. Я ходил в полицию и пытался подать заявление о пропаже, но я не знал даже её фамилии, у меня не было ни одной её фотографии, и дежурный сочувственно объяснял мне почти час, что не может принять моё заявление. Я напечатал множество объявлений и развесил по городу: «Пропала девушка. Рост… возраст около… глаза… волосы… Звоните!» И мне всё время казалось, что я сильно виноват перед ней в чём-то.

А через две недели (через целых две недели после её пропажи) в сумочке на журнальном столике зажужжал телефон. Я удивился: я даже не знал, что у неё он есть. Он жужжал, я держал его в руке. На экране было написано, что номер не определён. Я думал, как он смог пережить две недели и не сесть; я думал, почему она при мне ни разу не разговаривала по телефону; я думал, почему у меня ни разу не возникло идеи узнать её номер, адрес, электронную почту, страницу в социальной сети; я думал, как так вышло, что мы не говорили о наших родителях, друзьях, любимых фильмах, книгах, хотя мы общались, немного, но и не по полслова в день. Мы как будто знали всё друг о друге, при этом не зная ничего. Я нажал «ответить» и прижал трубку к уху. В трубке была тишина, дрожащая паутинками неуловимых шорохов. Я сказал: «Алло, я вас слушаю», и мне показалось, что на том конце кто-то что-то сказал одновременно со мной, но очень тихо. Я решил зажать другое ухо, чтобы лучше слышать, и понял, что держу в свободной руке свой телефон. На телефоне светился исходящий вызов адресату с именем «Саша».

Воспоминания ввалились сразу и очень грубо. Я уронил обе трубки и упал на пол, потому что ноги неожиданно стали чужими. Я ощупал плечо, и почувствовал под пальцами грубый рубец, оставленный обломком железа. Мы врезались в «КАМАЗ», вспомнил я. Отказали тормоза, и мы врезались; мы ехали по серпантину через Саяны и врезались. Они погибли, погибла прекрасная Саша и маленькая принцесса Инна. Почему-то не сработала подушка безопасности на пассажирском сиденье. Они погибли обе, сразу, их растёрло металлом и стеклом, а я зачем-то выжил. Пол стал мягким, и начал меня постепенно впитывать. Их нет, они мертвы. А я отделался обломком в плече. Я не мог встать, зыбучие пески нового паркета жадно пожирали моё никчёмное тело в белом свете энергосберегающих лампочек. Я не мог пошевелиться. Свет тускнел, и я плакал, жалким комком сжавшись посреди комнаты. В висках стучала кровь, и лицо пульсировало болью. Я был по-настоящему один, гораздо более один, чем разрешено быть человеку. Пустота высасывала из меня тепло, и я уменьшался, таял; горло не хотело дышать. Сердце хотело разорваться, а зубы — лопнуть от неистового давления. Они погибли, их нет, их нет. Я очень сильно хотел, чтобы пол съел меня окончательно и я перестал существовать.

…Когда я увидел её, она как раз впитала чужое небо; наверное, где-то над Хакасией опустел кусок около горизонта, кусок, достаточный, чтобы пошить её выцветшее джинсовое платье. Я шёл за ней, околдованный магией её прекрасных ног.