Савва Мамонтов - [84]

Римский-Корсаков послал клавир «Садко» Кругликову в конце осени 1897 года.

Но прежде чем начать рассказ о подготовке к этой опере и о том энтузиазме, каким было встречено появление ее, энтузиазме, особенно поражающем, по сравнению с тем холодом, какой царил в этом случае в Мариинском театре, нужно представить читателю новых артистов, которые пополнили состав труппы, и рассказать о тех новых операх, которые за это время были показаны.

Осенью 1897 года вернулись в Москву из Харькова Врубели. Надежда Ивановна, теперь уже не Забела, а Забела-Врубель, была тотчас же принята в оперу.

Савва Иванович особенно рад был Михаилу Александровичу. Да и дела в керамической мастерской без Врубеля пришли не то чтобы в полный упадок, а шли этак ни шатко ни валко… Ваулин был отличным керамистом, но что мог он сделать по-настоящему художественного без Врубеля?

Врубеля же, как только он переступил порог мастерской, обуяло вдохновение, и замыслы, один другого заманчивее, понеслись вихрем. Из них Савве Ивановичу больше всего понравилась мысль Врубеля делать майоликовые камины.

За покупателями дело не станет. Он сам — пусть только Врубель сделает — приобретет камин для дома на Садовой-Спасской и для Абрамцева. Константин Дмитриевич Арцыбушев, который стал теперь большим почитателем Врубеля, тоже не откажется.

Врубель с энтузиазмом принялся за работу.

Одновременно начал писать большой парадный портрет Саввы Ивановича, и этот портрет, при всей кажущейся незавершенности его, — великолепная характеристика Мамонтова. О нет, Врубель совсем не льстит своему другу и покровителю: Мамонтов напоминает на портрете какого-то языческого идола. Он словно бы вознесен над зрителем. Все кажется утрированным: и глаза, как бы вышедшие из орбит, и горделивость, и осанистость такая, что человек уже кажется неким всемогущим владыкой, полубогом.

Этот портрет, вне всякого сомнения, — лучший из портретов Мамонтова. Главная его человеческая черта — энергия, сокрушающая энергия, позволявшая ему делать множество дел одновременно, таких дел, что и одного из них хватило бы с избытком для одного человека, — эта черта выражена в портрете Врубеля, как ни в одном другом из портретов Мамонтова, и словно бы тянет за собой все остальные свойства характера. Этот портрет — роман, огромный, многоплановый, Бальзаку под стать, об огромном, могучем человеке со стальной волей, с «демонической», как мыслил, видимо, Врубель, властью. Мамонтов глубоко сидит в кресле и в то же время как бы парит в пространстве: такова сложность его характера — парение духа и деловая основательность, соединение риска и расчета. И в портрете, при всей тяжести, осанистости погруженного в кресло тела, какая-то внутренняя тревога…

Все это особенно чувствуется, когда сравниваешь портрет Мамонтова с другим — портретом Арцыбушева, который Врубель написал той же осенью 1897 года. Человек умный, спокойный, обретший в общении с другим — с Мамонтовым — и хороший вкус и деловой опыт, но на большее, чем идти в фарватере Мамонтова, он вряд ли способен. Той же осенью Врубель написал по заказу Арцыбушева портрет его жены. В это же время он исполнил и эскиз костюма, в котором Забеле-Врубель предстояло играть в «Садко» роль Волховы.

Другим артистом, начавшим этот сезон работать в Частной опере, был Василий Петрович Шкафер, перебравшийся все-таки из Тифлиса в Москву и попавший к Мамонтову. В оставленных им мемуарах он пишет, как хотелось ему еще после первого спектакля Частной оперы, который он посетил в 1896 году, высказать Мамонтову свои мысли, которые возникли в тот вечер: «Сказать ему, как мы, молодые артисты в опере, бедны знаниями по вопросам искусства сцены, мало развиты, невежественны. Что, кроме своего „звучка“, нас ничему (или очень ограниченно) не учили, что сами мы неохотно воспринимали что-либо от высокого искусства театра, кроме своей специальной задачи, певческой, голосовой.

А, например, кто такой художник Врубель и почему он декадент, почему его ругают, почему, несмотря на эту беззастенчивую брань публики, находятся люди, хотя бы в лице С. И. Мамонтова, видящие в этом художнике проблески не только таланта, но и гениальности, почему нам, певцам, оперным артистам, все равно и безразлично, есть ли на свете художник Врубель или нет его? — да, почему?.. — Все эти и им подобные мысли вихрем закружились в моем мозгу и помутили рассудок, столкнувши меня с привычной дороги оперного певца, с заботой о маске, о дыхании, о си-бемолях и прочих атрибутах искусства пения, в которых до одури, не я один, а многие из оперных артистов, потонули сверх всякой меры.

Здесь я узрел новые перспективы, еще мною не вполне осознанные, но манящие своей красотой, дающие артисту-художнику простор для вызволения не только для чисто голосовых своих возможностей, но главным образом сценически-актерских».

В Тифлисе Шкафер вздумал было рассказать режиссеру Питоеву, чтó видел он в Мамонтовском театре, но в ответ услышал то же приблизительно, что услышал в Мариинском театре Шаляпин:

— Ну, он, Мамонтов, меценат, держит театр для своего удовлетворения, отчета не дает в своих капризах, а разве мы можем это делать? Да нас отдадут под суд, если мы будем ставить спектакли ради художественных целей, а театр будет пустовать.