Савва Мамонтов - [82]

Хор не сочувствует желаниям Мамонтова и лениво, нехотя исполняет. А тот упрямится и твердит свое: „Мне нужна толпа, движение в народе, а не хор певчих, довольно статуарности, надо добиться и сделать сцену реальной, живой, выразительной!“

Делать нечего, стали добиваться, да и в хоре нашлись настоящие артисты, охотно играющие, способные, талантливые — и масса зашевелилась, зажглась искрой увлечения, подъема, встревожилась. То, что нужно было режиссеру для данной сцены, вышло, получилось. В результате многие начали понимать, что в этом залог успеха спектакля. Хор постепенно втягивается в действие, и число желающих „играть“ увеличивается с каждой повой постановкой».

Но не только совершенствованием ансамбля, не только изменением мизансцен занимался Мамонтов, дорабатывая «Псковитянку», доводя ее до предельной отточенности, занимался он и отдельно с солистами.

Здесь, кстати, нужно отметить удачу Эберле, которая, по свидетельству современников, создала проникновенный образ Ольги, образ трагичный, героический, трогательный, образ молодой девушки, которая без колебаний лишает себя жизни во имя свободы родного города. Но главным было для Саввы Ивановича — постоянная, каждодневная работа с Шаляпиным. Даже спустя полтора года после премьеры, во время работы над «Борисом Годуновым», Мамонтов счел необходимым познакомить Шаляпина с Ключевским, и тот рассказал Шаляпину о Грозном много такого, чего не мог рассказать Мамонтов, да и вообще никто другой, кроме этого просвещеннейшего и оригинальнейшего из русских историков своего времени, так тонко чувствовавшего колорит каждой исторической эпохи и своеобразие каждого исторического лица, что, казалось, он был живым свидетелем многих веков жизни России и коротко знаком был со всеми выдающимися государственными деятелями.

Завершим рассказ о «Псковитянке» строчками из воспоминаний Всеволода Саввича Мамонтова о Шаляпине и о том впечатлении, которое производила его игра: «Незабываемую, неизгладимую из зрительной памяти фигуру давал в этой партии наш великий артист! Очевидцы ясно и отчетливо помнят, как пробегали у них по спине мурашки, когда на псковскую площадь въезжал верхом на коне царь Иван Васильевич Грозный. Согнувшись, как-то исподлобья, бросал он по сторонам пытливые взгляды, не произнося ни слова, — сцена эта немая. Жуткое, необъяснимо яркое впечатление производил этим въездом царя Шаляпин… А как он ел пирог в горнице князя Токмакова! Что это за особенные старческие руки вытянутыми пальцами брали кусок подносимого царю княжной Ольгой пирога!.. Да всего не опишешь».

Сезон закончился с блеском. Причем и по количеству новых опер, и по количеству спектаклей, и по количеству посетителей на первом месте были русские оперы. Теперь никто уж не мог назвать оперу Мамонтова итальянской. Правда, дирижеры были итальянцы: Труффи и оттеснивший его в конце сезона Бернарди. Он настолько вошел в доверие к Мамонтову, что стал чем-то вроде второго подставного лица: на его имя была переведена аренда Солодовниковского театра. Но он оказался человеком в достаточной мере наглым — совсем загнал беднягу Труффи. Пользуясь своим положением официального арендатора театра, дирижировал чуть ли не каждым спектаклем, иногда месяц подряд (в декабре 1896 года он устроил так, что Труффи не дирижировал ни разу). Кроме того, он оказался человеком непорядочным, и Савва Иванович решил избавиться от него. Это удалось — не без труда — лишь в начале следующего сезона.

За прошедший сезон в Частной опере начал сотрудничать еще один талантливый декоратор — Сергей Васильевич Малютин. Сначала он работал вместе с Коровиным, потом начал сам оформлять некоторые спектакли. Им был самостоятельно оформлен «Опричник», и, кажется, это оформление было единственным, которое не подверглось нападкам критики.

На время великого поста 1897 года Шаляпин, Секар-Рожанский и Эберле уехали на гастроли в Нижний Новгород, который особенно привлекал Шаляпина, потому что здесь началось восхождение его по лестнице славы.

А весной, скопив изрядно денег, Шаляпин, еще так недавно ютившийся в какой-то жалкой петербургской мансарде, укатил в Париж.

Он захлебывался от счастья — вот он, Федор Шаляпин, вчерашний пасынок каких-то дутых авторитетов, полунищий, для которого починка сапог была проблемой, теперь едет за границу, в Париж.

В первый же день друзья, приехавшие в Париж раньше, затаскали его по городу. Возвратившись в отель, Шаляпин пишет восторженное письмо Мамонтову, который лечится в Карлсбаде. Увы, годы, бронхит… Ведь Савве Ивановичу уже пятьдесят шестой, а он еще работает как вол: все эти железные дороги, эти паровозостроительные заводы. Шаляпин видит его только в театре.

«Париж» — с удовольствием выводит Шаляпин на чистом листе бумаги.

«Дорогой Савва Иванович!

Я в Париже… Кусаю сам себя, потому что не верю, и думаю, что все это сон. Читайте терпеливо, ибо писать буду многое».

Письмо и впрямь огромное. В нем и описание дороги, и остановка в Вене, где Шаляпин заболел, и впечатление, произведенное Швейцарией, которую проезжал он, направляясь в Париж. «О, Савва Иванович! Не видывал я такой красы!!!!!!»