Савва Мамонтов - [73]

— Помимо неуспехов моих, — продолжает Шаляпин, — мне противно было ходить в театр из-за отношения начальства к артистам. Я был уверен, что артист — свободный, независимый человек. А здесь, когда директор являлся за кулисы, артисты вытягивались перед ним, как солдаты, и пожимали снисходительно протянутые им два директорских пальца, слащаво улыбаясь. Раньше я видел такое отношение только в канцеляриях… Я перестал гордиться тем, что считаюсь артистом императорских театров».

Кончался сезон 1895/96 года. Как-то в номер, который занимал Шаляпин в «Пале-Рояле», пришел певец Соколов, который был антрепренером в Панаевском театре, и предложил Шаляпину отправиться в Нижний Новгород на летние гастроли. Шаляпин согласился. Он сам был волгарь, родился в Казани, но в Нижнем никогда не бывал. Быстро собрался и укатил на берега любимой своей Волги. В Нижнем он снял комнату у какой-то старухи и тотчас же отправился в театр.

По контрасту с Мариинским театром его поразила товарищеская обстановка, царившая в труппе. Очень скоро, как и следовало ожидать, узнал он, что опера принадлежит не Винтер, а Савве Ивановичу Мамонтову, тому самому, с которым его познакомил в Петербурге Труффи. И Труффи был здесь, в Нижнем, и тот веселый художник Костя Коровин, что был тогда с Мамонтовым в Петербурге, — тоже.

Начались репетиции. И вот теперь только Шаляпин понял, как надо работать над ролью и над партией. Савва Иванович увлеченно объяснял каждому артисту, какой образ должен он создать, как надо играть, как петь. Коровин говорил о том, что такое декорации, как надо гримироваться. И декорации и костюмы — все было не таким, как в Мариинском театре. Шаляпин был поражен, оглушен, он испытывал не ощущавшийся им еще никогда творческий восторг. Каждый день обогащал его, каждая беседа с Мамонтовым или Коровиным казалась откровением, даром небесным. Он жадно слушал, запоминал, старался воплотить это все в жизнь. И Савва Иванович, глядя на увлеченность Шаляпина, на его тягу к знанию, слушая его пение, проникался к нему все большей любовью.

Шаляпин быстро сошелся со всеми артистами, приехавшими с Мамонтовым в Нижний: с Нума-Соколовой и Любатович, Малининым, Беделевичем, Секар-Рожанским. Но энтузиазм совершенно особенного рода вызвал у него приезд итальянских балерин, которых Савва Иванович выписал на время летнего сезона, чтобы исполнять балетные номера в операх. Вскоре экспансивный «Феденька», как начал называть его Савва Иванович, сам выдал секрет своего увлечения балетом, притом самым оригинальным образом. Во время репетиции «Онегина», где Шаляпину предстояло исполнить партию Гремина, он вместо привычных слов пропел:

Онегин, я клянусь на шпаге,

Безумно я люблю Торнаги…

Иола Торнаги — прима итальянской балетной труппы — сидела здесь же в зале и, не понимая ни слова по-русски, решила, что какое-то русское слово созвучно с ее фамилией. Савве Ивановичу пришлось объяснить Торнаги смысл куплета — он наклонился к ее уху и прошептал по-итальянски:

— Ну, поздравляю вас, Иолочка! Ведь Феденька объяснился вам в любви.

Это объяснение решило впоследствии судьбу Торнаги: Мамонтов решил включить ее в стратегический план, заключавшийся в том, чтобы переманить Шаляпина в Москву.

Торнаги тоже почувствовала симпатию к Шаляпину — «иль-бассо», как называли его итальянки, будучи не в состоянии произнести трудную русскую фамилию. Особенно укрепилась эта симпатия и, кажется, начала переходить во взаимную любовь, когда Торнаги заболела, и долговязый и такой талантливый «иль-бассо», робея, что было не очень-то в его характере, явился к ней домой, неся в салфетке кастрюльку, наполненную бульоном с «нижегородской курицей». Демарши влюбленного «иль-бассо» не остались, конечно, незамеченными; Мамонтов предложил Иоле Игнатьевне, как начали называть ее на русский манер, контракт на предстоящий сезон. Она подумала и согласилась. Но это случилось уже позже, в конце августа.

А в мае шли репетиции. В первую очередь репетировали «Жизнь за царя» — этой оперой должен был открыться сезон в Нижнем Новгороде, сезон коронационного года. Мамонтов регулярно присутствовал на всех репетициях, и ему сразу же стало ясно, как за короткий срок успела казенная сцена испортить и без того еще неразвитый вкус Шаляпина: играя Сусанина, он ходил по сцене высоко подняв голову, осанка и поступь были горделивы и величественны — какая-то чудовищная смесь природной талантливости с благоприобретенными театральными штампами самого дурного свойства.

И вот однажды во время паузы из затемненного партера раздался спокойный характерно хрипловатый голос Мамонтова:

— Федор Иванович! А ведь Сусанин-то не из бояр!

Эта фраза стала началом учения Шаляпина у Мамонтова.

Шаг за шагом терпеливо втолковывал Савва Иванович Шаляпину свои принципы театральной правды: необходимость изучения исторической обстановки, психологии персонажа, с тем чтобы добиться полного ансамбля музыки, пения, игры, декорации, костюма. Да, да, и костюма, ибо Шаляпин, привыкший к тому, что в Мариинском театре Сусанин выходил на сцену в бархатном кафтане и красных сапожках на каблуках, взбунтовался было против сермяги и лаптей. Но Мамонтов был терпелив, а Шаляпин умен, понятлив и жаден до знаний — он именно «жрал» их, как выразился однажды Мамонтов в разговоре со Станиславским.