Савва Мамонтов - [75]

Рецензент той же самой газеты «Волгарь», который еще четыре дня назад хвалил Шаляпина, теперь писал: «Прямо не верилось, смотря на Мефистофеля, что это тот самый г. Шаляпин, который пел Сусанина. Куда девалось уменье показать голос, блеснуть его лучшими сторонами! Ничего этого не было, а по сцене ходил по временам очень развязный молодой человек, певший что-то про себя. Меня уверяли, что он бережет голос для серенады 4 акта. Но и это оказалось неверно. Серенада пропета так же холодно и еле слышно, как и все остальное. В сцене с Мартой он вызывал смех, но что было грустно, это то, что… смех повторился во время размахивания крыльями плаща в сценах перед церковью».

Шаляпин был сражен своим провалом и совсем уже решил уехать из Нижнего. Но утром в театре он не услышал от Мамонтова ни малейшего упрека. Наоборот, Савва Иванович приветливо улыбнулся и, подхватив Шаляпина под руку, увел его и начал рассказывать о Гёте, об истории доктора Фауста — старинной легенде, ставшей зерном, из которого выросла гениальная трагедия, — о Мефистофеле, о его роли в истории Фауста, о характере этого колоритнейшего персонажа мировой литературы и музыкальной драматургии.

Конечно, одна беседа не могла коренным образом переделать трактовку роли, к какой привык Шаляпин, — для этого требовалась долгая и упорная работа, но все же некоторый сдвиг произошел, и уже следующая рецензия — на сей раз в газете «Нижегородский листок» — выглядела так: «В общем, опера прошла с хорошим успехом. Что касается отдельных исполнителей, то наибольший успех имели г-жа Нума, г. Шаляпин — Мефистофель и г. Соколов — Валентин. Сильный, ровный во всех регистрах, красивый по тембру голос г. Шаляпина производил наилучшее впечатление… Игра г. Шаляпина, не отличающаяся, правда, особенной оригинальностью, была вполне прилична и вполне соответствовала тому условному художественному образу, который принят для сценического олицетворения духа отрицания и сомнения».

И хотя в рецензии нетрудно заметить ироническую нотку, она все же доброжелательна и даже подслащает пилюльку такой фразой: «Баллада „На земле весь род людской“ и серенада были повторены».

Однако тот предметный урок, который Мамонтов хотел преподать Шаляпину, был преподан, а Шаляпиным — усвоен.

Во всяком случае, от спектакля к спектаклю образ Мефистофеля все больше оттачивался, приобретал мало-помалу совершенство, которое было достигнуто Шаляпиным, — не в Нижнем, правда, а в Москве; но все же фундамент был заложен летом 1896 года.

Эти первые спектакли вновь организованной труппы превратились как бы в творческую лабораторию: каждый спектакль не был повторением предыдущего, в каждый спектакль вносилось что-то новое, что-то изменялось, что-то совершенствовалось.

Таковы были первые результаты мамонтовских уроков. Шаляпин возбуждал все больший интерес у публики, он рос как артист от спектакля к спектаклю и уже начал приобретать поклонников и поклонниц. Рисунок его роли стал тоньше, проникновеннее, изящнее, все больше и больше соответствовал духовному и психологическому образу персонажа.

Обретя популярность, Шаляпин стал беззаботен, весел: развлекался весь день, катался с барышнями в лодке, уговорил Торнаги переехать в тот дом, где и он жил. Учиться у Мамонтова Шаляпин продолжал усердно, но все давалось ему легко, казалось, он не затрачивает ни малейшего усилия на восприятие очередного урока и на воплощение его в очередной роли. Правда, роль Мефистофеля — самая трудная из его репертуара — все еще плохо давалась ему, и критик Кащенко, отмечая это, писал в «Нижегородском листке»: «…г. Шаляпин, по обыкновению, хорошо пел, но в игре замечалась ненужная развязность и излишнее подчеркивание, особенно в сцене с Мартой в 3-м действии. Мефистофель — все познавший и все оценивший дух сомнения — не должен так близко принимать к сердцу людскую пошлость».

Зато безусловным успехом пользовался Шаляпин в партии Мельника. «Русалка» была поставлена со старыми декорациями Васнецова и Левитана, которые поразили в свое время москвичей, а теперь нижегородцев. Они ли помогли Шаляпину вжиться в образ или урок Мамонтова воспринял он лучше, но в этой роли, менее, конечно, сложной психологически, чем роль Мефистофеля, и более близкой, потому что это была русская роль, Шаляпин достиг такой высоты, что тот же Кащенко писал: «Если молодой артист будет продолжать так же работать и идти вперед, как он это делает теперь, то можно с уверенностью сказать, что через несколько лет он займет видное положение среди басов русской оперы».

Подобные пророчества (которым суждено было сбыться с такой скоростью и в такой мере, о которой не мог предположить Кащенко и не мог даже мечтать сам Шаляпин) радовали Феденьку. Он видел, как влюблен в него Мамонтов, как относится к нему Коровин, как радуются его успеху товарищи артисты, как благоговеет милый добродушный Труффи, который еще в Тифлисе, а потом в Петербурге, в Панаевском театре, быть может, первый понял, какие богатырские силы таятся в этом долговязом, нескладном юноше.

Что-то лихорадочно веселое и озорное было в Шаляпине, когда он прибегал в театр перед началом спектакля и, гримируясь под наблюдением Саввы Ивановича, надевая на себя костюм, бросал между делом вошедшему в уборную завитому и одетому во фрак Труффи: