Савва Мамонтов - [62]

Так началась для Врубеля новая жизнь — жизнь, заполненная творчеством, общением с умными, доброжелательными людьми, ценившими его талант, жизнь веселая и легкая — с играми в шарады, с любительскими спектаклями, с поездками в Абрамцево, жизнь, лишенная страха за завтрашний день. И она — эта новая жизнь — врачевала его психический недуг, сглаживала следы страданий.

На другой день после смерти Врубеля Александр Бенуа писал:

«Жизнь Врубеля, какой она теперь отойдет в историю, — дивная патетическая симфония, то есть полная форма художественного бытия. Будущие поколения, если только истинное должно наступить для русского общества, будут оглядываться на последние десятки XIX века, как на „эпоху Врубеля“, и недоумению их не будет предела, когда они увидят, во что считала Врубеля „его эпоха“. Именно в нем наше время выразилось в самое красивое и самое печальное, на что оно только было способно».

А. Я. Головин, художник, сблизившийся с мамонтовским кругом приблизительно в то же время, когда и Врубель, говорил много лет спустя: «Мне всегда казалось непостижимым, как люди не замечали удивительной „классичности“ Врубеля. Я не знаю, каким другим словом можно выразить сущность врубелевского искусства. Многим оно казалось в ту пору каким-то растрепанным, сумбурным, дерзким. Сейчас уже не приходится защищать Врубеля, но я настаиваю на том, что он во всех своих произведениях был именно классичен, если понимать под „классикой“ убедительность, основательность художественного произведения. Все, что бы ни сделал Врубель, было классически хорошо. Я работал с ним в абрамцевской мастерской Мамонтова. И вот смотришь, бывало, на его эскизы, на какой-нибудь кувшинчик, вазу, голову негритянки, тигра и чувствуешь, что здесь „все на месте“, что тут ничего нельзя переделать. Это и есть, как мне кажется, признак классичности».

Как же велика заслуга Мамонтова, который вырвал Врубеля из Киева, дал ему возможность, как прежде Васнецову, а потом Коровину, делать все, что он хочет, писать «Демона», делать иллюстрации, заниматься керамикой — всем, к чему тянется сердце и рука художника.

Трудно сказать, что сделал бы Врубель в декабре 1890 года, может быть, написал бы какую-нибудь картину, а может быть, тосковал бы… Но Савва Иванович затеял на рождество опять любительский спектакль и сочинил комедию «На Кавказ». Спектакль состоялся 4 января 1891 года и, хотя Врубель все еще не решался стать актером (он станет им тремя годами позднее, окончательно освоившись с мамонтовским домом), но сама обстановка, сопутствовавшая обычно любительским спектаклям на Садовой-Спасской, подействовала на него освежающе.

И в то же время Врубель работал над архитектурным проектом. Савва Иванович со свойственной ему чуткостью понял универсальность интересов и талантов Врубеля и заказал ему проект флигеля к московскому дому, который стал тесен и требовал расширения, как некогда абрамцевский дом. Врубель проект сделал, причем гораздо более интересный и талантливый, чем те проекты, которые когда-то делали для абрамцевской мастерской и бани Гартман и Ропет, хотя был он совсем не архитектором и это был его первый архитектурный опыт. Чтобы художественно связать пристройку с основным зданием, Врубель решил на нем поместить майоликовые маски львиц, которые были уже помещены в воротах, ведущих к дому.

Тут же началось строительство, и Врубель, продолжая работать в большом кабинете над «Сидящим демоном», рисуя иллюстрации к Лермонтову, вел неустанное наблюдение за ходом строительства.

И вообще он как-то весь приободрился, почувствовав почву под ногами, стал щеголеват, элегантен, так разительно отличался от «киевского» Врубеля, что Серов, взглянув как-то на него и на вечно взбалмошного и неряшливого Костеньку Коровина, сказал, кивнув в сторону Врубеля:

— Посмотри, какой франт. Да, брат, мы с тобой утюги.

Неизвестно, к какому абрамцевскому лету относится другой эпизод, рассказанный Коровиным.

«Однажды в Абрамцеве, в имении С[аввы] И[вановича], где гостили И. Е. Репин и В. Д. Поленов, вечером за чайным столом Репин зарисовал карандашом жену С[аввы] И[вановича] Ел[изавету] Григ[орьевну]. Врубель, посмотрев на рисунок, неожиданно сказал Репину:

— А вы, Илья Ефимович, рисовать не умеете.

— Да? Что же, все может быть… — ответил Репин.

Савва Иванович позвал меня и Серова на террасу и обиженно сказал:

— Это же черт знает что такое! Уймите же вы его хоть немного.

Я смеясь сказал:

— Это невозможно.

— Неверно, — заметил Серов, — Репин умеет рисовать.

Он тоже обиделся за Репина»^[71].

Невозможно поручиться за достоверность эпизода. Коровин в старости многое путал и смещал во времени, но этот рассказанный им случай очень характерен для независимой манеры Врубеля выражать свои мнения откровенно и наивно-резко.

Если этот эпизод действительно произошел, то, видимо, это было летом 1890 года, о котором в «Летописи сельца Абрамцева» было написано: «Лето 1890 года было бесподобно хорошее. Такого чудесного лета никто не запомнит».

Этими строчками заканчивается неоднократно использовавшаяся нами «Летопись».

Лето 1891 года было для семьи Мамонтовых кошмарным. Этим летом, 7 июля, умер Дрюша.