Савва Мамонтов - [46]

И Савва Иванович смотрел старинную мебель, картины и красивых барышень, и, если высказывал одобрение, знакомые говорили: «Самому Савве Ивановичу понравилось». К. С. Станиславский вспоминает в связи с таким отношением окружающих к Савве Ивановичу забавный эпизод своего детства: «Помню, принесли вновь покрашенный шкаф с моими игрушками: небесный колер и искусство маляра так восхитили меня, что я с гордостью воскликнул: „Нет, это непременно, непременно надо показать Савве Ивановичу!“»

Но родился ли Мамонтов с таким вкусом? Нет! Заглянем еще раз в его гимназический дневник.

«Был я сегодня в Художественной академии. Картин много хороших, особенно хороши портреты Зарянко: Голицына Сер[гея] Ник[олаевича] и Черткова, просто удивительно до чего искусство дошло»^[55].

Итак, восторг перед Зарянко, и какой восторг!

Человек не рождается с готовым вкусом (такие случаи, конечно, бывают, но они — редкость). Вкус воспитывается, и результат зависит от восприимчивости и от того, в какое окружение попал человек. Мамонтову посчастливилось. Его окружением стали Поленов и Репин, Антокольский и Прахов, Васнецов и Серов. Восприимчивость же его — вне сомнений… И все это, конечно, определило успех его театральной деятельности.

Но новаторам, особенно из числа дилетантов, большей частью воздают должное посмертно. Один из виднейших теоретиков искусства, Б. В. Асафьев, человек умнейший, судья тонкий и проникновенный, был чрезвычайно высокого мнения о Мамонтовской опере и отводил ей в истории русского театра почетное место. «В музыке, — писал Асафьев, — в некоторой степени сходную (с „Миром искусства“) позицию занимал Московский оперный театр С. И. Мамонтова — театр, выдвинувший великолепную сказочность Н. Римского-Корсакова, реалистические принципы в оперной режиссуре, новую художественную культуру в оформлении спектакля (В. М. Васнецов, М. А. Врубель) и великое, правдивое искусство пения как живой интонации (Ф. И. Шаляпин). Театр этот восторженно принимался демократической интеллигенцией. А между тем опера с группировавшимися вокруг нее художниками выдвигала близкие „Миру искусства“ положения, только с большим по сравнению с его петербургским европеизмом преобладанием народно-национальных тенденций, но также с тяготением к новому „чувству старины“. Словом, в Москве рождалась новая художественная восприимчивость».

Но как же мы можем судить сегодня о тех спектаклях, которые шли много десятилетий тому назад? Мы можем высказывать свои суждения о них очень осторожно, основывая свои мнения на авторитетности тех или иных мемуаристов, на степени их беспристрастности, то есть на впечатлении в какой-то мере субъективном или порожденном статьей того или иного театрального критика.

Что же есть в нашем распоряжении, чтобы судить о дебюте Мамонтовской оперы, о постановке «Русалки», которой открылись ее спектакли 9 января 1885 года? Есть мемуары Н. В. Салиной, исполнявшей главную роль, есть небольшой отрывок из воспоминаний В. М. Васнецова, рецензия, помещенная в газете «Театр и жизнь», несколько частных писем и неопубликованные воспоминания В. С. Мамонтова и П. Н. Мамонтова^[56]. Попробуем восстановить на основании всего этого вечер, положивший начало Частной опере. Декорационная часть не должна вызывать у нас сомнений; декорации, исполненные по эскизам Васнецова молодым Левитаном, были великолепны. Особенно «Подводное царство». Все своеобразие Васнецова-сказочника, определившееся в те годы, которые провел он среди художников Мамонтовского кружка, проявилось в этой декорации. Но вместе со сказочностью перед зрителями возникла такая иллюзия реальности подводного мира, что, когда подняли занавес, они, пораженные, разразились аплодисментами. Но вот Наденька Салина, впервые появившаяся на подмостках настоящего театра, к сожалению, оказалась не на высоте. Она сама рассказывает, как струсила, несмотря на все подбадривания Мамонтова.

Пока шли репетиции, все было хорошо: привычно и знакомо. Но как только открылся занавес и двадцатилетняя дебютантка увидела сотни устремленных на нее глаз да еще почувствовала, как и другие робеют…

В памяти ее еще жили слова Саввы Ивановича, произнесенные свойственным ему хрипловатым баском перед самым открытием занавеса: «Не робейте, Наденька!» Но Наденька оробела. Она неуверенно двигалась по сцене, не знала, куда девать руки, и, как сама она пишет, «пела по-ученически, не переживая ни радостей, ни горестей Наташи». Не смущался, кажется, только Васнецов, который в антрактах подходил и говорил упавшей духом дебютантке: «А к подводному царству-то всю головушку и разлохматим». И право же, стоит прочитать, как эпически спокойно вспоминает он много лет спустя об этом эпизоде. Он степенно рассказывает о том, как были все смущены, и Мамонтов в первую очередь, «когда предстал перед нами Мельник в виде не то франтоватого полотера, не то трактирного полового. Ну, конечно, к огорчению парикмахера, пришлось нам порастрепать волосы и весь костюм его привести в надлежащий художественный порядок. А когда дело дошло до сумасшедшего Мельника, то досталось тогда и рубахе его и прочему. Все очень чистенькое, выглаженное было разорвано и потрепано нашими собственными руками и приведено в самый сумасшедший вид, к великому огорчению бутафоров и тех же парикмахеров. Добродушный наш Мельник, славный Беделевич, очень обрадовался нашей трепке, а сам Савва, вижу, совсем повеселел. Принялись за Русалку. Досталось тогда милой, уважаемой Надежде Васильевне Салиной. Волосы ее собственные, прекрасные, тоже надо было не пожалеть — растрепать по-нашему, и каждая складка на платье Русалки должна лежать так, как нам нужно; водяные цветы, травы должны опять сидеть по нашему капризу, купавки в волосах должны быть вот тут, а не на другом месте. И пришлось ей, бедной, должно быть, немало потерпеть — не смотришь ведь, свои у нее волосы или чужие, больно или нет… Русалок тоже пришлось размещать и рассаживать по сцене самим. И правду сказать: подводное царство вышло не худо. Русалка своим дивным пением произвела восторг. Слава Русалке! Слава Савве Ивановичу! Да, пожалуй, спасибо и нам — работникам!»