Савельев - [64]

Я перечитываю перевод и уже сам не понимаю, что тут такого, в этом стихотворении, отчего зашлось дыхание тогда, в Иностранке, весной. Голова раскалывается от усталости, в венслеевские строки вдруг по-хозяйски вламывается «мирная поступь», и, сдавив руками виски, я еще несколько минут сижу так, один в уснувшем городе, пытаясь навсегда разобрать на молекулы и уничтожить собственный бред.

Потом снова перечитываю перевод.

Потом обнаруживаю себя лежащим головой на столе — между подстрочником и чашкой с недопитым чаем. Шея затекла; жить не хочется. Не хочется переводить, думать, читать, допивать чай. Хочется спать.

Еще минуту уговариваю себя пойти в душ, но безрезультатно. Завтра в девять — Пепельников. Будильник ставлю на четверть восьмого, потом добавляю еще десять минут сна.

Последняя мысль перед полным исчезновением сознания: вот оно, счастье.

Эпилог. Воскресенье

Я открываю глаза оттого, что кто-то в моем мозгу кричит:

— Проспал!

Открыв глаза, я сразу понимаю, что так и есть.

Вскакиваю и бесшумно, как индеец, пробираюсь на кухню. Дьявол! Двадцать минут девятого! Не включил будильник, болван!

Это катастрофа. Через сорок минут Пепельников ждет меня на другом конце города. Ежась, ловлю в ладони ледяную струю, плещу в лицо. Вытереться досуха терпежу не хватает — с мокрой физиономией выбегаю на кухню, мокрыми руками, чертыхаясь, пытаюсь чиркнуть спичкой. Спичка зажигается с пятого раза. Теперь, когда на счету каждая секунда, все будет выходить с пятого раза.

Пока кипятится вода, успеваю вытереться, одеться и кинуть в «дипломат» свежеперепечатанную халтуру. Вроде бы все. Обжигаясь, глотаю чай, на ходу хватаю несколько сушек из шкафа.

С лестницы, ругаясь заветными словами, бегу назад — опять забыл кошелек! Мои девушки спят как сурки — надо же! Хватаю финансы, спотыкаюсь о куклу, чертыхаюсь и снова скатываюсь по ступенькам.

Такси!

Воспоминание о сладком пепельниковском баритоне — «без опозданий, Димочка…» — прошибает меня потом. Запросто, пират, оставит без договора — или откупится сотней. Ну что, никому не нужна моя пятерка? Налетай, частный сектор, пользуйся случаем — где вы все, черт вас возьми! Я бегу по обочине спиной вперед, махая руками, пока наконец не бросаюсь к притормозившим «жигулям». Милые вы мои, век не забуду!

Через двадцать минут я сую моему спасителю синенькую и выскакиваю из машины. Без трех минут, порядок, успел!

Только на часах над улицей почему-то — без трех восемь, а не без трех девять. Смешно, на целый час отстают. И соседние тоже.

Я еще чешу по тротуару размашистым шагом, но до меня уже начинает доходить, и шаг становится короче. Я останавливаюсь и снова смотрю на часы, повисшие над полусонной улицей. Потом на свои — и опять на уличные.

О господи.

Я стою посреди тротуара и чувствую, что сейчас разревусь от обиды — на свои дырявые мозги, на человечество, сговорившееся уморить меня недосыпом, на родных, не напомнивших о переводе часовой стрелки на час назад по случаю перехода на зимнее время.

В состоянии, похожем на невесомость, я продолжаю брести по тротуару, прохожу мимо пустынной остановки, где должен был ожидать меня Пепельников, а гуляют два жирных голубя… Я сворачиваю на аллею, прохожу еще немного и опускаюсь на грязно-белую скамейку с приклеившимся к ней бурым осиновым листком. «Дипломат» кладу рядом.

Не выспался, прикатил черт-те куда, угрохал пятерку. И что тут делать целый час? Ни книги, ни тетрадки. Ничего нет — только этот прилипший лист, и утренний пробирающий холодок, и в обе стороны от скамейки — Нескучный сад, изгибами тянущийся вдоль неспешной реки… Просторные небеса над садом, наполненные беспокойными птицами, — они чаинками кружатся в бескрайнем стакане неба, покрикивают, напоминая городу о приближении зимы.

Я сижу, глядя на реку и поеживаясь, один среди города, спящего с выключенным секундомером. Я сижу на грязно-белой скамейке с прилипшим к ней бурым листком, пришпиленный, как жучок к картонке, к этому свободному часу.

Тайм-аут… «Время — вне». Вне всего, кроме этого сада и неба, под которым, рядом со своим «дипломатом», сидит на скамейке плохо выбритый, с нечищенными ботинками человек. Дмитрий Олегович Скворешников. Тридцать лет. Женат. Имеет дочь.

Я сижу, глядя на бегущего по аллее, размеренно дышащего человека в красной вязаной шапочке — вот он скрылся за деревьями, я стал прошлым, прошедшим, как вчерашний день с кладбищенскими покосившимися оградами и черноглазой девушкой, которой я никогда не позвоню, хотя знаю ее телефон; не позвоню, потому что жизнь одна, — хотя, может быть, именно поэтому стоило бы позвонить; прошедшим, как та ночь на случайной даче, с дождем, отбивавшим несусветный джаз по низкой крыше, где случайная компания свела нас с Иркой; прошедшим, как те пахнущие хлебом овраги, по которым я спешил к рыжей девчонке, про которую я думал, что ее люблю; как абрикосы, которые привозил мне в банке дедушка в летние ясли в Лианозове… Прошлое, прошедшее, горькое и радостное, медленно заполняет мою жизнь, как вода заполняет колодец, его все больше, прошедшего, все больше.

Легкий ветерок, плавно опускавший на асфальт сухие листья, крепнет. Я поднимаю воротник, я плотнее укутываю горло шарфом. Идти некуда: в девять я сел на эту скамейку, в девять с нее встану.