Сатирические очерки - [143]

Свобода! Конституция и еще раз конституция! Общественное мнение! Эмиграция! Национальный позор! Распри! Все эти слова, казалось, донесло до меня замирающее эхо колокольного звона в день поминовении усопших 1836 года.

Мрачная туча заволокла все вокруг. Наступила ночь. От ночного холода стыла в жилах кровь. Скорее! Прочь от этого ужасного кладбища! Но где же найти успокоение? В сердце своем. Еще недавно в нем билась жизнь, роились желания, благие порывы.

Но боже праведный! Там тоже теперь кладбище! Да, да, сердце мое стало могилой. Чьей могилой? Кто лежит в ней? Страшно вымолвить. Здесь спит вечным сном надежда!

Молчание. Тишина.

Ночь под Рождество 1836 года Я и мой слуга [470] Философический бред [471]

Цифра 24 является для меня фатальной. Это нетрудно доказать: я родился 24 числа. В течение года 24 число тем не менее обязательно приходит двенадцать раз. Я суеверен, ибо уж так устроено сердце человеческое: ему необходимо верить во что-нибудь. Оно верит в ложь, если ему не суждено встретить истину. Именно поэтому верят любовники, супруги и народы: одни верят пред мету своей страсти, другие – своей дражайшей половине, третьи – своему правительству. Мое суеверие проявляется в том, что я уверовал в фатальность цифры 24, а потому считаю, что 24 число не может сулить мне ничего хорошего. В моем календаре 23 число – это непременно канун какого-нибудь несчастья. Подобно некоему начальнику русской полиции, который прославился тем, что приказывал держать наготове помпы именно перед тем, как случиться пожару, я тоже готовлюсь с 23 числа к неизбежным страданиям и смиренно жду беды. Едва пробьет двенадцать часов, как я начинаю всего остерегаться: боюсь взять в руки стакан, чтобы не разбить его, не подписываю письма из боязни потерять его, не решаюсь влюбиться в женщину, чтобы не услышать от нее страшное «да». Я особенно суеверен в вопросах любви: я полагаю, например, что нет большего несчастья, чем услышать от женщины: «Я люблю тебя». Тот, кто в это не верит, обрекает себя на вечное страдание, а тот, кто поверит… Да, счастлив тот, кому женщина прямо говорит: «Я тебя не люблю», – по крайней мере она говорит правду.

В последние часы 23 декабря 1836 года было тягостно и душно, как перед грозой, и я никак не мог заснуть. Ночь показалась мне такой же длинной, как затянувшаяся гражданская война. Но, наконец, в комнату, если можно так выразиться, вторглось утро, совершалось это вторжение, как и другое, известное вам, мучительно медленно, и занавеси в моей комнате постепенно стали окрашиваться в розово-пурпурные тона.

Вчерашний день был великолепен, но я почему-то предчувствовал, что на следующий день непременно должен разразиться ливень. Однако я ошибся: наутро выпал снег. Я взглянул на термометр, столбик упал значительно ниже нуля: точь-в-точь как государственный кредит.

Мне решительно не хотелось двигаться: я вдоволь находился в течение всего месяца. Голова моя склонилась над столом так низко, как нависают над землей холодные, свинцовые облака. Я подпер руками голову и застыл в такой позе, что во мне легко можно было узнать писателя времен свободы печати или принять меня за ополченца, которому предстояло отправиться на военный сбор. Взор мой блуждал по рассыпанной груде брошюрок и статей, которые начаты были мною еще шесть месяцев тому назад, да так и лежат до сих пор незавершенными. За все это время я сумел придумать только заголовки: места на кладбище были, таким образом, заготовлены и терпеливо ждали своих жертв. Я считаю это очень удачным сравнением, ибо в статьях мне суждено похоронить и мои чаяния и сокровенные надежды. Порою я обращал свой взор к стеклянной двери балкона, и мне казалось, что изнутри ее заволокла какая-то туманная дымка, а по прозрачной поверхности стекол маленькими ручейками сбегали неудержимые слезы. Так пот и в нашей жизни: внешний холод мирской суеты сгущает боль и страдания в душе человеческой, и порожденные ими слезы капля за каплей наполняют сердце страждущего. Те, кто смотрит на наружную поверхность стекла, всегда видят ее блестящей и гладкой; те, кто умеет видеть только лица, всегда видят их веселыми и беззаботными…

Однако не стану больше удручать читателей своими мрачными мыслями. В Мадриде теперь и так не много газет, да и читателей не очень много. Каким счастливым должен чувствовать себя всякий, кто пристроен к какой-нибудь службе и служит даже без жалованья или, как говорят, состоит на жалованье, хотя бы он его и не получал (разницы в этом никакой нет): ему не нужно думать, он может спокойно курить, не спеша прочесть «Газету».

– Четыре часа! Пожалуйте кушать! – раздался вдруг голос моего слуги с характерными нотками смиренной почтительности. У человека, который прислуживает, даже тон голоса всегда как бы извиняющийся. Последнее слово вывело меня из состояния оцепенения, и я едва не отозвался фразой, которую некогда произнес Дон Кихот:[472] «Ешь, Санчо, ешь, сын мой, ты ведь не странствующий рыцарь, ты и родился для того, чтобы есть». И действительно, мы, несчастные философы, вполне можем обойтись без еды, но разве могут обойтись без нее слуги философов?!