Сатанинское танго - [16]

Иримиаш подождал, пока все вернутся на свои места, подошел обратно к стулу, остановился, прочистил горло, смущенно развел руками, затем беспомощно опустил их и устремил в потолок свои небесно-голубые, чуть влажные глаза. Позади жителей поселка, смотревших на него с вострогом, взволнованно и беспомощно переглядывались Хоргоши, теперь уже окончательно отделившиеся от остальных. Трактирщик со встревоженным видом протер тряпкой стойку, поднос из-под печенья, стаканы и снова сел на стул. И как он не пытался, он не мог оторвать взгляда от пухлой кучи измятых купюр, лежащей перед Иримиашем.

Ну, дорогие, возлюбленные друзья мои… Что я могу сказать теперь? Наши пути случайно пересеклись, но судьба желает, чтобы, начиная с этого часа, мы оставались вместе… Хоть я и боялся, дамы и господа, возможной неудачи, и поэтому не скрою, что мне приятно то доверие… приятна… та любовь, которой я удостоился… Но не забывайте, чему мы должны быть благодарны! Не забывайте! Давайте всегда помнить, никогда не забывать, какую цену мы заплатили! Какую цену! Дамы и господа! Я надеюсь, все вы согласитесь со мной, если я предложу отделить от лежащих передо мной денег небольшую часть на оплату похорон, чтобы облегчить положение несчастной матери в знак нашей признательности ребенку, который, несомненно, за нас… или из-за нас… спит теперь вечным сном. Поскольку, в конце концов… невозможно решить, за нас или из-за нас… Мы не можем сказать ни да, ни нет… Но вопрос этот навеки останется с нами, и пока мы живы, мы будем хранить память о девочке, которая, возможно, должна была погибнуть для того… чтобы наша звезда, наконец, взошла… Кто знает, друзья… Но если это так, то сколь жестоко обходится с нами жизнь!

V. Перспектива. Вид спереди

Годы спустя госпожа Халич упрямо стояла на том, что когда Иримиаш, Петрина, и, начиная с того дня навсегда прилепившееся к ним «дьявольское отродье» отправились по дороге, ведущей в город, и скрылись за пеленой моросящего дождя, а они еще некоторое время молча стояли перед трактиром, пока вдали можно было различить резкие очертания фигуры их спасителя, неожиданно — откуда они только взялись? — воздух над их головами заполнили ярко-небесного цвета бабочки, и можно было ясно слышать мягкие звуки ангельской музыки, зазвучавшие с выси. И хотя никто не разделял ее мнения, она была уверена, что лишь с этого момента они смогли по-настоящему глубоко уверовать в то, что произошло, и только теперь окончательно осознали, что они не пленники не прекрасного, чарующего, но коварного сна, от которого рано или поздно придется с горечью очнуться, а преисполненные энтузиазма избранники, обретшие давным-давно выстраданное освобождение, поскольку до тех пор, пока Иримиаш, отдав напоследок четко сформулированное предписание и попрощавшись с ними несколькими ободряющими словами, не скрылся из глаз, страх, что в любое мгновение может произойти какое-нибудь роковое событие, которое обратит в ничто их хрупкую победу, постоянно гасил вспыхивающие угли их воодушевления. Поэтому в мучительно долго тянувшееся время между заключением договора и состоявшимся сегодняшним вечером расставанием они, с жаром перебивая друг друга, лукаво отвлекали внимание Иримиаша жалобами то на превратности здешней погоды, то на мучения, причиняемые ревматизмом, то на ухудшение качества бутылочных вин и жизни в целом. Можно было понять, почему лишь теперь они могли по-настоящему облегченно вздохнуть — ведь Иримиаш был источником не только их будущего, но и возможных несчастий. Неудивительно, что только с этого момента они действительно поверили в то, что отныне «все пойдет как по маслу», что только сейчас они ощутили дурманящую радость, взявшую верх над страхом, чувство облегчения и неожиданной свободы, перед которыми «вынуждено отступить их казавшееся неизбывным злосчастье». Их настроение стало еще безоблачней, когда они помахали на прощание трактирщику («Счастливо оставаться, старый жмот!» — крикнул Кранер) и бросили на него последний взгляд. Тот, скрестив на груди руки, устало прислонился к дверному косяку и ввалившимися глазами наблюдал за тем, как они, радостно болтая, идут прочь. Когда трактирщик преодолел душившую его ярость, сжигавшую ненависть и муки собственной беспомощности, то мог только вне себя проорать им вслед: «Чтоб вы сдохли, подонки, неблагодарные твари!» Ибо напрасной оказалась бессонная ночь, когда, попав из одной ловушки в другую, он строил все новые и новые планы, как убрать с дороги Иримиаша, который вдобавок нахальным образом вытурил его из собственной постели, так что пока он с налитыми кровью глазами раздумывал, зарезать ли его, задушить, отравить или просто порубить на куски топором, «носатый черт» сладко храпел в углу кладовки, не обращая ни на что внимания. И напрасным оказался разговор, который ни к чему не привел, хотя он предпринял все, чтобы то сердито, яростно, угрожающе, то прося, даже умоляя отговорить «этих остолопов» от вне всякого сомнения гибельного для всех них плана — все, что он говорил («Опомнитесь, мать вашу! Разве вы не видите, что он водит вас за нос?»), было как об стенку горох, и он, проклиная весь свет, с горечью признался себе, что, к стыду своему, разорен, раз и навсегда. Ведь после того, что произошло — «какой смысл оставаться здесь ради пьяного скота и старой шлюхи?» — ему оставалось только собрать пожитки и переехать до весны в город, а затем попробовать сбыть с рук трактир и может быть… даже использовать каким-нибудь образом пауков. «Предложить их, к примеру, — сверкнула у него смутная надежда, — для научных экспериментов. Кто знает, возможно, я что-нибудь выручу за них… Но это, — предался он своей обычной тоске, — капля в море… Правда в том, что я понятия не имею, как начать все с самого начала». Глубже его огорчения было только злорадство госпожи Хоргош. С кислой миной проследив «всю эту идиотскую церемонию», она вернулась в зал трактира и насмешливым взглядом смерила трактирщика, с убитым видом стоявшего за стойкой. «Ну и ну! Поглядите-ка на себя! Теперь поздно махать кулаками». Трактирщик не пошевелился, хотя с большим удовольствием пнул бы ее ногой. «Вот так. То густо, то пусто. Я всегда говорила, лучше всего — сидеть спокойно. Посмотрите, к чему вы пришли. У вас и шикарный дом в городе, и жена, и машина, а вам все мало. Вот и жрите теперь». Трактирщик повернулся к ней. «Хватит здесь кудахтать. Ступайте лучше домой». Госпожа Хоргош отставила в сторону свое пиво и закурила. «Муж у меня был такой же беспокойный, как и вы. То ему было не так, это не эдак. А когда сам понял, было поздно. Забрался на чердак, да и повесился». Трактирщик вспыхнул: «Хватит уже, довольно меня изводить! Лучше бы присмотрели за своими дочками, пока они тоже не сбежали!» «Мои дочки? — ухмыльнулась госпожа Хоргош. — Вот уж нет. За дуру вы меня держите, что ли? Я их заперла как следует дома, пока эта кодла отсюда не уберется. А что такого? Пусть мои дочки останутся здесь до моей старости. Пусть теперь повозятся в поле, хватит с них блядовать. Нравится им или нет, да только придется привыкать. Только Шани я отпустила. Дома от него все равно никакого проку. Жрет как свинья. Пусть идет, куда хочет. Одной заботой меньше». «Вы с Керекешем поступайте, как вам угодно — проворчал трактирщик. — А у меня все рухнуло. Эта носатая крыса окончательно меня разорила». Он знал, что вечером, когда закончит паковать вещи — поскольку ни рядом с гробом, ни позади, ни на сиденьях больше уже ничего не поместится — он аккуратно запрет все окна и двери и с руганью погонит свою старенькую «Варшаву» в город, не оглядываясь, не останавливаясь, чтобы как можно быстрее избавиться от гроба и попытаться освободиться от всех воспоминаний об этом проклятом трактире, надеясь, что не останется от него и следа, что на его месте даже бродячие собаки не будут останавливаться, чтобы справить нужду, как не оглянутся и жители поселка, чтобы в последний раз взглянуть на поросшую мхом черепицу крыш, на покосившиеся печные трубы, на железные решетки на окнах, и когда они свернут за поворот и пройдут мимо таблички с названием поселка, то почувствуют, что «их блестящие перспективы» не только приходят на смену прошлому, но и окончательно смывают его следы. Они договорились, что соберутся перед машинным отделением, самое позднее через пару часов, поскольку хотели добраться до усадьбы Алмаши до темноты. Им казалось, что достаточно собрать самые необходимые вещи, ведь было бы глупо возиться со всяким барахлом, тащась с ним за десять километров, благо они твердо знали, что там не будут испытывать недостатка ни в чем. Госпожа Халич прямо так и предложила — отправиться в дорогу немедленно, не брать ничего с собой и жить отныне в евангельской бедности, ведь «нам уже дарована наивысшая милость — у нас есть Библия»; однако остальные — прежде всего Халич — убедили ее, что наиболее важные личные вещи все же следует взять с собой. Они разошлись в возбуждении и принялись лихорадочно укладывать вещи. Женщины сначала опустошили платяные шкафы и кухонные буфеты, после чего принялись за кладовки, в то время как Шмидт, Кранер и Халич в первую очередь отбирали среди инструментов самые необходимые, а затем внимательно осмотрели свои жилища, чтобы из-за женской невнимательности не «оставить здесь навсегда» хоть что-нибудь ценное. У двух холостяков задача была проще: все их пожитки входили в два больших чемодана. В отличие от школьного директора, который быстро, но весьма избирательно паковал вещи, постоянно держа в уме идею «использовать имеющееся в распоряжении место наиболее рациональным образом», Футаки торопливо запихал свой скарб в потертые, оставшиеся ему еще от отца чемоданы и молниеносно защелкнул на них замки, словно загонял джина обратно в бутылку. Он поставил чемоданы рядом, сел на них и дрожащими руками закурил. Сейчас, когда было убрано все, свидетельствующее о его личном присутствии, сейчас, когда опустевшее помещение стало голым и холодным, у него возникло чувство, что вместе с уложенными вещами исчезли и все следы его пребывания, так что не осталось никаких доказательств, что он когда-либо вообще жил здесь. И хотя перед ним расстилались дни, недели, месяцы, возможно, годы, полные надежд — ведь ему было совершенно ясно, что его судьба, наконец, достигла тихой гавани — сейчас, скрючившись на чемоданах в этом темном, грязном, продуваемом сквозняками помещении (о котором он уже не мог сказать «Я здесь живу», как и ответить на вопрос: «Ну, а где тогда?»), Футаки вдруг с трудом подавил внезапно возникшее чувство горечи. Искалеченная нога заныла, он встал с чемоданов и осторожно лег на кровать, чувствуя под собой пружинящую сетку. Он задремал, но вскоре испуганно проснулся и неудачно попытался вскочить, отчего больная нога застряла в щели между краем кровати и сеткой, и он чуть было не свалился на пол. Выругавшись, он снова лег, положил ноги на спинку кровати, и некоторое время его печальный взгляд блуждал по растрескавшемуся потолку. Затем Футаки оперся на локоть и осмотрел пустынную комнату. В этот момент он понял, чтó именно всегда удерживало его от мысли сбежать отсюда. Ведь теперь он уничтожил единственную уверенность, и тотчас же у него не осталось ничего, и как раньше он боялся оставаться здесь, так и сейчас ему не хватало духу, чтобы уйти, поскольку, окончательно уложив вещи, он словно бы отказался от всех других возможностей, просто-напросто променяв старую ловушку на новую. До сих пор он был пленником поселка и машинного отделения, теперь же отдал себя на произвол судьбы; и если раньше он страшился того дня, когда он не будет знать как открыть дверь, и в окно перестанет проникать свет, то теперь он приговорил себя к участи раба вечного воодушевления, которое он тоже может случайно утратить. «Еще минута и пойду», — дал он себе отсрочку и нащупал рядом с кроватью пачку сигарет. Он вновь с горечью вспомнил те слова, которые Иримиаш сказал перед дверью трактира («Друзья мои, с этого часа вы свободны!»), поскольку сейчас он чувствовал себя кем угодно, только не свободным человеком. Он никак не мог решиться отправиться в путь, несмотря на то, что времени в его распоряжении оставалось совсем мало. Футаки закрыл глаза и попытался представить свою будущую жизнь, чтобы как-нибудь унять «ненужное» беспокойство; но вместо чувства покоя его охватило такое волнение, что на лбу выступил пот. Напрасно он принуждал воображение, перед его мысленным взором снова и снова вставала одна и та же картина: он бредет по дороге, в изношенной куртке, с облезлой хозяйственной сумкой на плече, под дождем, затем останавливается и неуверенно поворачивает обратно. «Ну нет! — зарычал он отчаянно. — Хватит, Футаки!» Он слез с кровати, натянул штаны и рубашку, надел старое пальто и связал вместе ручки чемоданов. Он вынес их на улицу и подставил под козырек крыши, затем — поскольку не увидел никого вокруг — пошел поторопить остальных. Футаки уже хотел постучаться в дверь к Кранерам, живущим ближе всего к нему, но в этот момент услышал какой-то грохот, донесшийся из их дома — словно что-то тяжелое рухнуло с большой высоты. Футаки отступил на несколько шагов, решив в первый миг, что стряслась какая-то беда. Но когда он снова решил постучать, то явственно различил раскатистый смех госпожи Кранер, а потом… словно бы тарелка… или кружка разлетелась о каменный пол. «Чем они там занимаются?» Он подошел к окну кухни и, прикрыв ладонью глаза, заглянул внутрь. Сперва он не поверил самому себе: Кранер поднял над головой десятилитровый горшок для варки и со всей силы швырнул его в дверь, а госпожа Кранер сорвала занавески с окна, выходящего на задний двор, а затем, указав тяжело дышащему Кранеру, чтобы тот был поосторожнее, отодвинула от стены пустой буфет и сильным толчком опрокинула его. Буфет с чудовищным грохотом рухнул на пол, одна стенка отскочила, а то, что осталось, Кранер принялся крушить ногами. Госпожа Кранер забралась на груду обломков, наваленную посреди кухни, рывком сорвала с потолка жестяную люстру и взмахнула ею над головой. Футаки едва успел пригнуться, люстра пролетела над ним, пробила оконное стекло и, прокатившись по земле несколько метров, остановилась возле росшего неподалеку куста. «Чего вам здесь понадобилось?» — крикнул Кранер, когда ему, наконец, удалось осторожно открыть окно. «Боже мой!» — взвизгнула из-за спины мужа госпожа Кранер. С сокрушенным видом она смотрела, как Футаки, ругаясь, с трудом поднимается с земли, опирается на палку и осторожно отряхивается от осколков стекла. «Вы не поранились?» «Я пришел за вами, — проворчал Футаки с раздраженным видом. — Но если бы я знал, какой прием меня ждет, то лучше бы остался дома». С Кранера ручьями тек пот, и как он не пытался, у него никак не получалось убрать с лица жажду яростного разрушения. «Нечего было подглядывать! — принужденно ухмыльнулся он Футаки. — Ну, заходите, если можете, выпьем по стаканчику!» Футаки коротко кивнул, счистил грязь с сапог, и к тому времени, когда он кое-как пробрался через осколки огромного зеркала, помятую печку и разбитый на мелкие кусочки платяной шкаф в прихожей, Кранер уже успел наполнить три стакана. «Ну, что скажете? — Кранер стоял перед ним с довольным видом. — Красивая работа?» «Можно было оставить», — ответил Футаки и чокнулся с Кранером. «Оставить? Чтобы мое добро досталось цыганам?! Да я лучше все здесь разнесу!» — объяснил Кранер. «Понятно», — неуверенно сказал Футаки, поблагодарил за палинку и быстро попрощался. Он пересек межу, разделявшую два ряда домов, но у Шмидтов повел себя осмотрительней и сначала осторожно заглянул в окно кухни. Однако здесь ему ничего не угрожало: он увидел только руины, а запыхавшиеся Шмидт и его жена сидели на перевернутом буфете. «С ума все, что ли, посходили? Словно дьявол в них вселился». Футаки постучал в окно и жестом показал смущенно уставившимся на него Шмидтам, чтобы они поторопились, время поджимает. Затем он направился к воротам, но, сделав несколько шагов, остановился, заметив, что школьный директор, осторожно прокравшись через межу, идет к Кранерам и украдкой заглядывает в разбитое окно. Затем — все еще думая, что его никто не видит (Футаки прикрыл ворота Шмидтов) — директор побежал к собственному дому и сперва неуверенно, а затем все смелее начал бить по входной двери. «Что на них нашло?» — недоуменно подумал Футаки. Не торопясь, он подошел поближе к дому директора. Тот с нарастающей яростью колотил по двери, словно желая довести себя до истерики, затем, увидев, что его усилия тщетны, снял дверь с петель, отступил на пару шагов и изо всех сил шандарахнул ею о стену. Двери, однако, ничего не сделалось. Тогда директор сердито запрыгнул на нее и принялся неистово пинать ногами, пока от двери не осталась одна только голая доска. Если бы он не обернулся и не увидел насмешливого взгляда Футаки, то, вероятно, его бы охватило желание наброситься на ту мебель, которая еще оставалась в доме. Но, заметив, что за ним наблюдают, директор смутился, поправил свою серую суконную куртку и растерянно улыбнулся. «Вот, понимаете…» Но Футаки не произнес ни слова. «Знаете, как оно бывает. А потом…» Футаки пожал плечами. «Ясно. Я только хотел узнать, когда вы будете готовы. Остальные уже закончили». Директор откашлялся. «Я? Ну, в общем, я уже готов. Надо только уложить чемоданы в тележку Кранера». «Хорошо. Думаю, вы с ним договоритесь». «Мы уже договорились. С меня два литра палинки. В другом случае я бы поторговался, но сейчас, перед такой долгой дорогой…» «Понимаю. Это вы правильно поступили», — успокоил его Футаки, потом попрощался и направился к машинному отделению. Директор словно только и ждал, когда Футаки повернется к нему спиной и, сплюнув через дверной проем, схватил кусок кирпича и запустил им в окно кухни. И когда Футаки обернулся на раздавшийся за спиной звон стекла, директор быстро отряхнул куртку и, словно ничего не слышал, принялся что-то выискивать в груде обломков. Через полчаса все уже стояли перед машинным отделением и были готовы двинуться в путь. У всех, за исключением Шмидта (который отвел Футаки в сторону и сказал, пытаясь объяснить произошедшее: «Знаешь, приятель, мне бы самому в голову ничего подобного не пришло. Просто внезапно отлетела ножка у стола, а дальше все как-то само собой получилось»), раскраснелись лица, а глаза удовлетворенно блестели, выдавая общую мысль, что «прощание удалось на славу». Кранеры нагрузили на двухколесную ручную тележку кроме чемоданов директора еще и добрую часть пожитков Халичей. У Шмидтов имелась собственная тележка, поэтому не стоило опасаться, что из-за обилия поклажи путешествие выйдет чересчур медленным. Все были готовы отправиться в дорогу, но не находилось никого, кто сказал бы решающее слово. Каждый ждал, что это сделает кто-нибудь другой, так что все стояли молча и в огромном смущении смотрели на поселок. Сейчас, в момент отбытия, каждый чувствовал «что надо что-нибудь сказать», произнести хотя бы несколько слов прощания «или что-нибудь в таком роде». Лучше всего это сделал бы, по общему мнению, Футаки, но едва тот нашел подобающие «торжественные» слова, как перед его внутренним взором вдруг встали картины недавнего бессмысленного погрома, и он запнулся. Тогда Халич, которому все это уже надоело, взялся за тачку и сказал: «Ну». Кранер толкнул тележку, и исход начался. Кранер шел впереди, его жена и госпожа Халич с боков поддерживали багаж, чтобы от тряски не свалилась какая-нибудь сумка или узелок, сразу за ними, толкая тачку, следовал Халич, а позади него шли Шмидты. Они миновали ворота поселка, и некоторое время был слышен только скрип колес тачки и ручной тележки, поскольку кроме госпожи Кранер — которая просто не могла вытерпеть столь продолжительного молчания и порой делала замечания того состояния, в котором пребывают вещи, наваленные на тележку — все остальные не осмеливались нарушить тишину. Ведь было нелегко вот так сразу привыкнуть к волнению, к странной смеси воодушевления и мучительного страха, вызванных открывавшейся перед ними неизвестностью, которые только углубляло беспокойство по поводу того, удастся ли им выдержать, после двух минувших бессонных ночей, все превратности долгого пути. Но вскоре всех успокоило, что дождь уже несколько часов только накрапывал, и вряд ли погода должна была ухудшиться позднее, с другой стороны, им было все тяжелее сдерживать в себе слова облегчения и собственной героической смелости, которые ни один из отправившихся в это приключение не мог в себе подавить надолго. Кранер охотнее всего закричал бы уже тогда, когда они вышли на шоссе и повернули в направлении, ведущем от города к усадьбе Алмаши, ведь в тот момент, когда они тронулись в дорогу, он ощутил, что пришел конец десятилетнему страданию — но, видя, с каким подавленным видом следуют за ним его товарищи, он сдерживал себя до той минуты, когда они достигли поля Хохмейш. Тут он уже не мог скрывать своей радости и закричал: «К чертям собачьим эту нищенскую жизнь! Нам удалось! Люди! Друзья! Нам удалось!» Он остановил тележку, обернулся к остальным и, хлопая себя по ляжкам, кричал снова и снова: «Слушайте, друзья! Конец нищете! Вам ясно? Ты понимаешь, жена?» Он подскочил к госпоже Кранер, схватил ее, поднял словно ребенка и со стремительной скоростью закружился, пока хватало сил, затем опустил жену на землю, бросился ей на шею и все твердил: «Я всегда говорил, всегда говорил!» Тогда и у остальных «прорвало плотину». Сперва Халич принялся бойко поносить на чем свет стоит небо и землю, и, повернувшись в сторону поселка, погрозил кулаком, затем Футаки подошел к широко улыбающемуся Шмидту — он был так растроган, что только и мог выговорить: «Дружище…!», а школьный директор, воодушевившись, объяснял госпоже Шмидт («Я всегда говорил, не надо терять надежды! Надо надеяться до последнего вздоха! Что бы иначе с нами было? Скажите — что?»), но та — готовая вот-вот взорваться от внезапно охватившей ее радости, однако не желая привлекать к себе внимания остальных — ответила ему только неуверенной улыбкой; госпожа Халич устремила взгляд к небесам и лепетала начальные слова молитвы: «Да святится имя Твое» до тех пор, пока капли дождя, падавшие ей на лицо, не вынудили ее опустить голову, к тому же она понимала, что ей не удастся заглушить «эту безбожную шайку». «Люди! — закричала госпожа Кранер. — За это надо выпить!» И она вытащила из одной из сумок пол-литровую бутылку. «Черт возьми! Да вы приготовились к новой жизни!» — бурно обрадовался Халич и быстро встал за спину Кранера, чтобы очередь поскорее дошла до него; но бутылка свободно переходила от одного рта к другому, и когда он сообразил это, выпивка уже едва булькала на донышке. «Не печальтесь, Лайош, — шепнула ему госпожа Кранер и подмигнула. — Увидите, будет еще!» С этого момента с Халичем просто нельзя было совладать: он так легко, без усилий погнал тачку по дороге, словно она была абсолютно пустой, и лишь тогда несколько поутих, когда через пару сотен метров с мольбой посмотрел на госпожу Кранер, но та охладила его взглядом, означавшим «Пока еще нет…» Радость Халича, конечно, придавала сил остальным, так что — хотя то и дело приходилось поправлять сумки и узелки на тележках — шли они неплохо. Вскоре остался позади небольшой мостик, перекинутый через старый оросительный канал, и вдали показались высоковольтные вышки с болтавшимися между ними проводами. Разговор перескакивал с одного на другое, порой в него включался и Футаки, которому путешествие давалось труднее, чем остальным — тяжелые чемоданы (несмотря на все усилия Кранера и Шмидта они так и не уместились на тележке, и ему пришлось тащить их на плече) мешали ему шагать вровень со всеми, и он должен был прилагать изрядные усилия, чтобы не отстать из-за своей хромоты. «Интересно, что с ними теперь будет?» — задумчиво заметил он. «С кем?» — спросил Шмидт. «Ну, с Керекешем, например». «С Керекешем? — обернулся Кранер. — О нем не беспокойся. Вчера он в целости вернулся домой, рухнул на кровать, и если она под ним не проломилась, то, думаю, он проспит до завтрашнего дня. Потом пойдет к трактиру, поворчит там и поплетется к госпоже Хоргош. Они с ней два сапога пара» «Это верно! — вставил Халич. — Наклюкаются они так, что обо всем позабудут. Им до всего этого и дела нет. Госпожа Хоргош сняла траурное платье уже на следующий день…» «Я тут подумала, — перебила госпожа Кранер — А как там Келемен? Он так быстро ушел, что я даже не заметила». «Келемен? Мой маленький дружок? — ухмыльнулся в ответ Кранер. — Он свалил вчера в полдень. Для него теперь наступили трудные времена, хе-хе! Сперва я его отделал, потом он прицепился к Иримиашу, идиот. Ну да Иримиаш ему не по зубам, он не стал с ним слишком церемониться, тут же послал к черту, когда тот начал на него бухтеть, что так мол и так, а потом сказал ему, что дескать, всю эту банду надо упрятать в каталажку, а сам он заслуживает особого отношения, и всякое такое! А потом, не говоря ни слова, смотал удочки и был таков. Думаю, его добило, когда он начал махать под носом у Иримиаша своей повязкой дружинника, а тот ему и заявил, мол, пусть он себе этой штукой, прошу прощения, задницу подотрет». «Не сказал бы, что сильно скучаю по этому придурку, — заметил Шмидт. — Но его повозка нам бы пригодилась». «Это верно. Да что с того? Что нам с ним делать? Он ведь все время только и лезет в бутылку». Госпожа Кранер внезапно остановилась. «Постойте-ка!» Кранер испуганно притормозил тележку. «Бога ради, о чем вы только думаете!» «Давай, говори уже, — поторопил ее Кранер. — Что случилось?» «Доктор». «Что с доктором?» Наступила тишина. Шмидт тоже остановил свою тележку. «Ну… — запинаясь, начала женщина, — …как же… Я ведь ему ни единым словом не обмолвилась! В конце концов…». «Да ладно, тебе, жена! — с раздражением сказал Кранер. — Я уж подумал и в самом деле что-то случилось. Чего это ты беспокоишься о докторе?» «Надо было, чтобы он пошел с нами. Он же там один пропадет. Я же его знаю, еще бы я не знала, столько лет с ним вожусь! Он как ребенок. Если я не дам ему еды, так он и с голоду помрет. А его палинка! А табак! А грязное белье! Да его через пару недель крысы сожрут!» Шмидт с раздражением отозвался: «Не надо здесь добрую самаритянку разыгрывать! Если у вас так болит по нему сердце, возвращайтесь назад. Я по нему не скучаю. Ни капли! Думаю, он и сам обрадуется, что больше никого из нас не увидит…» Вмешалась госпожа Халич: «Верно говорите. Лучше возблагодарим Господа, что это сатанинское отродье не идет с нами! Я давно поняла, что это дьявол в человеческом облике!» Футаки — раз уж все остановились — закурил и окинул взглядом своих спутников. «Странно, однако, — сказал он. — Неужели он ничего не заметил?» Госпожа Шмидт, молчавшая до сих пор, теперь подошла ближе и произнесла: «Он ведь как крот. Даже хуже. Крот хотя бы иногда высовывает голову на поверхность. А доктор словно похоронил себя заживо. Я его уже несколько недель не видела…» «Да ладно, — радостно крикнул Кранер. — Все с ним в порядке. Каждый день он напивается в стельку, а потом знай себе храпит, других дел у него и нет. Незачем его так оплакивать. Хотел бы я, чтоб наследство его матери было бы у меня в кармане! И вообще, хватит стоять здесь без дела! Пойдем, а то таким манером мы никогда не доберемся!» Но Футаки никак не успокаивался. «Он сидит у окна все дни напролет. Разве возможно, чтобы он ничего не заметил? — беспокойно думал он, идя за Кранерами и опираясь на палку. — Ведь мы устроили такой шум, что нельзя было не услышать. Потом ходьба, скрип колес, крики… Ну конечно. Он мог. Вполне вероятно, что он все проспал. В конце концов, госпожа Кранер разговаривала с ним позавчера, и тогда все было в порядке. В общем, Кранер прав, пусть каждый заботится о собственных делах. Если он хочет там сдохнуть, это его право. Впрочем, готов поспорить, через пару дней, когда он услышит о том, что случилось и все как следует обдумает, он последует за нами. Без нас ему не обойтись». Когда они прошли еще пятьсот или шестьсот метров, дождь зарядил сильнее. Ворча, они продолжали путь, а облетевшие акации по обеим сторонам дороги встречались все реже, словно сама жизнь постепенно таяла. Потом уже не осталось ничего, кроме вымокшей земли: нигде ни дерева, ни ворон. На небо взошла луна — ее бледный диск едва проглядывал сквозь хмурую массу неподвижных туч. Еще через час им стало ясно, что уже смеркается, а затем внезапно наступила ночь. Но быстрее они идти не могли. Вдобавок всех одолела усталость: когда они проходили мимо потрепанного ветрами Чюдского Христа, и госпожа Халич предложила немного отдохнуть (на один «Отче наш»), ее идею отвергли так гневно, словно понимали — стоит им сейчас остановиться, и они едва ли смогут продолжить свой путь. Напрасно пытался Кранер развеселить товарищей, припоминая разные забавные случаи («А знаете, когда жена трактирщика разломала деревянную ложку о мужнину голову…» или «А помните, когда Петрина насыпал соли под хвост рыжей кошке…»), те, вместо того, чтобы воспрянуть духом, принялись ругать Кранера за то, что он болтает без умолку. «И вообще, — неистовствовал Шмидт, — кто сказал ему, что он здесь главный? Чего он тут раскомандовался? Я скажу словечко Иримиашу, чтобы тот сбил с него спесь, слишком уж он пыжится в последнее время…» И когда Кранер не только не сдался, но и предпринял еще одну попытку развеять всеобщее уныние («Давайте-ка отдохнем минутку да выпьем по глоточку! Каждая капля — чистое золото, не от нашего трактирщика!»), они вырвали у него бутылку так нетерпеливо, словно Кранер до той поры прятал ее. Футаки тоже не остался в стороне: «Ты, я вижу, развеселился. Посмотрел бы я на тебя, если бы тебе самому пришлось с хромой ногой тащить два чемодана…» «А ты думаешь, мне легко с этой чертовой тележкой? — обернулся к нему Кранер. — Я только и слежу, как бы она не разлетелась на куски на этих ухабах!» Он обиженно замолчал и с этого момента никому не сказал ни единого слова, навалился на ручки тележки и смотрел только на дорогу у себя под ногами. Госпожа Халич принялась про себя ругать госпожу Кранер, поскольку была почти уверена, что та и не думает заботиться о вещах, лежащих с ее стороны тележки; Халич, каждый раз, когда думал о своей по-прежнему ноющей ладони, проклинал Кранера и Шмидта, поскольку «конечно, им-то легко трепать языком…» Госпожа Шмидт была для всех как заноза в глазу — поскольку теперь — если не раньше — стало заметным, что она хранит молчание с самого начала пути, даже «нет, если хорошенько подумать — промелькнуло одновременно и у госпожи Кранер, и у Шмидта — ее голоса не слышно с того самого времени, как вернулся Иримиаш». «Что-то мне это подозрительно, — размышляла дальше госпожа Кранер. — Что-то ее мучает? Может, заболела? Только не… А, нет. Она знает, что делает. Наверняка Иримиаш что-то ей сказал, когда позвал вчера вечером ее в кладовку… Но что ему могло от нее понадобиться? Ну конечно, все знают, что было между ними в свое время… Но сейчас? Через несколько лет?» «Этот Иримиаш совсем ей голову вскружил, — беспокойно думал Шмидт. — Как она на меня посмотрела, когда госпожа Кранер принесла известие…! Прямо пронзила взглядом насквозь! Только не было сред… А, нет. Не станет она терять голову, в ее-то возрасте. Ну а, если все-таки? Должна бы знать, что я враз ей шею сверну! Нет, она этого не сделает. Да и вообще, не воображает же она, что Иримиаш ею заинтересуется. Смешно! Ведь она воняет как свинья, хоть и душится каждый день почем зря. Разве такая нужна Иримиашу! Да у него и без того полно девок, на кой ляд ему какая-то деревенская гусыня! А, нет… Но тогда почему у нее блестят глаза? Ее коровьи глаза?.. И как она вертела задницей перед Иримиашем, разрази ее гром? Ну конечно, она вертит задницей перед всеми, кто только штаны носит… Ну, я ее отучу от этого! Если ей было недостаточно того, что она уже получила, я ей еще задам! Я ее приведу в чувство, будьте уверены! Чтоб у этой шлюхи сиськи отсохли!» Футаки становилось все тяжелее идти вровень с другими, ремни, которыми были связаны чемоданы, до крови натерли плечо, и когда в хромую ногу снова вступила боль, ему пришлось отстать; никто этого не заметил, даже Шмидт не позаботился о нем, только крикнул ему («Что с тобой? Мы и так еле плетемся, чего ты отстаешь?»), поскольку он все больше и больше злился на Кранера за то, что тот «изображает здесь большого начальника», затем рявкнул на госпожу Шмидт, чтобы та не отлынивала, собрала силы и быстрее шагала своими ножками. Вскоре он нагнал тележку Кранеров и оказался во главе процессии. «Ничего, ничего! — ярился про себя Кранер. — Еще посмотрим, кто придет первым!» Халич застонал: «Ох, друзья… Да не бегите вы так! Эти проклятые сапоги натерли мне ноги, каждый шаг пытка!» «Перестань скулить — сердито пригрозила ему госпожа Халич. — Чего ты разнылся? Лучше покажи им, что ты не только в трактире бахвалиться горазд!» В ответ Халич стиснул зубы и постарался идти в ногу с Кранером и Шмидтом, которые все более ожесточенно пытались обогнать друг друга, так что во главе отряда попеременно оказывался то один, то другой. А Футаки все больше отставал, и когда расстояние между ним и остальными увеличилось до двухсот метров, он уже и не пытался их догнать. Снова и снова он строил планы, как сделать так, чтобы ему было легче тащить становившиеся все более тяжелыми чемоданы, но как он ни поправлял ремни, его мучения не желали прекращаться. Наконец, он решил больше не терзать себя и, приметив акацию с достаточно толстым стволом, сошел с дороги и как был, со всем багажом, плюхнулся в грязь. Он привалился спиной к стволу дерева и некоторое время жадно глотал воздух, затем снял с себя чемоданы и вытянул ноги. Он полез было в карман, но силы оставили его, он был не в состоянии даже закурить. Его сморил сон. Проснулся Футаки оттого, что ему захотелось помочиться; он встал, но ноги у него так затекли, что он тут же рухнул обратно и только со второй попытки сумел удержаться на ногах. «Что же мы за придурки… — проворчал он громко и, закончив дело, присел на один из чемоданов. — Надо было слушать Иримиаша! Он же говорил, чтобы мы подождали с переселением, а мы что? Уже сегодня! Уже сегодня вечером! И пожалуйста! Сижу тут в грязи, уставший до смерти… Словно не все равно, сегодня или завтра, или через неделю… Может быть, Иримиаш раздобыл бы грузовик! Но где там! Сразу!.. А все Кранер! Ну да ладно. Поздно каяться. Осталось не так уж много». Футаки достал сигарету и глубоко затянулся. Он почувствовал себя лучше, хотя голова слегка кружилась и ныла. Он вытянул измученные конечности, помассировал затекшие ноги, затем принялся ковырять палкой землю перед собой. Смеркалось. Дорогу уже едва было видно, но Футаки был спокоен: он не мог сбиться с пути, ведь дорога вела прямо к усадьбе Алмаши, к тому же несколько лет назад он часто ходил в эту сторону, поскольку в то время он исполнял обязанности своего рода могильщика пришедшего в негодность инвентаря, и одна из его задач заключалась в том, чтобы доставлять поломавшиеся, непригодные больше лемехи, бороны и другой подобный хлам в это строение, уже тогда находившееся в плачевном состоянии. «И все-таки есть в этом всем что-то странное… — неожиданно подумал он. — Во-первых, эта… усадьба. Конечно, когда-то, в графские времена, она выглядела очень хорошо. Но сейчас? Когда я был там в последний раз, комнаты заросли сорняками, ветер сорвал черепицу с крыши, не было ни окон, ни дверей, а в полу кое-где такие дыры, что можно было видеть погреб… Конечно, это не моего ума дело… Иримиаш — главный, он знает, раз уж присмотрел эту усадьбу! Может быть… ему понравилось, что она так страшно далеко от всего… Ведь здесь поблизости ни одного хутора, ничего… Кто знает. Может быть и так». В такую сырую погоду он не испытывал желания экспериментировать с тяжело зажигающимися спичками, поэтому закурил вторую сигарету от еще тлеющего бычка, но не выбросил его сразу, а подержал некоторое время между согнутыми пальцами, наслаждаясь приятным теплом. «И потом… все, что было вчера… Никак не могу понять… Ведь мы его отлично знаем. Зачем ему понадобилось так паясничать? Вещал, словно какой-нибудь проповедник… Будто это он страдает, а не мы…. Не понимаю, ведь он знал, чего мы хотим. Он знал, что мы слушаем его разглагольствования об этой дурочке только потому, что хотим услышать, наконец, «ну ладно, хватит об этом. Ребята, я здесь, я пришел. Чего печалитесь? Займемся-ка вместе чем-нибудь дельным. Послушайте, что я придумал…» Но нет! Заладил: «Дамы и господа, дамы и господа, все мы виновны…» Все были поражены! И кто знает, дурачится он или все это всерьез? И нельзя ему было сказать, чтобы прекратил… И вся эта чушь насчет дурочки… Наглоталась крысиного яду, что с того? Для этой несчастной, пожалуй, оно и лучше, по крайней мере, не будет больше страдать. Но я-то здесь при чем? Заботиться о ней — дело ее матери! А тогда… целый день по кустам и кочкам, в такую поганую погоду, перерыл с нами все в округе, пока мы не нашли эту убогую!.. Пусть бы искала старая ведьма, ее мамаша! Ну конечно. Кто поймет Иримиаша? Нет таких. Только вот… Прежде бы он так не стал делать… Просто поразительно… Ведь ясно, что он сильно изменился. Конечно, мы не знаем, через что он прошел за минувшие годы. Но его ястребиный нос, его клетчатый жилет и красный галстук — такие же, как и прежде! Значит, все в порядке!» Он с облегчением вздохнул, встал, поправил ремень на плечах, и, опираясь на палку, вернулся на дорогу. Чтобы время летело быстрее и чтобы отвлечься от впившегося в плоть ремня, а также потому, что идти одному было несколько страшновато, когда уже стемнело, а дорога была полностью вымершей, он затянул «Прекрасна ты, милая Венгрия», но после второй строки забыл слова, и, поскольку больше в голову ничего не приходило, начал напевать государственный гимн. Но от пения от почувствовал себя еще более одиноким, поэтому вскоре замолк и затаил дыхание. Справа словно бы послышался какой-то звук… Он зашагал так быстро, как только позволяла больная нога. Теперь с другой стороны что-то захрустело. «Какого черта?..» Он решил, что правильнее будет возобновить пение. Идти оставалось уже недолго. И нужно заполнить время…