Сара - [9]

Листок был свежий, белый, не тронутый пылью, и Яаков понял, что Ривка пишет эти записки каждое утро, уходя на работу. И слова каждый день одни и те же, меняется лишь меню.

Он перевел дух и только теперь почувствовал, какой он усталый, грязный.

Стянул гимнастерку и кинул на пол. Расшнуровал ботинки — высокие, как у Ицика, только уже не новые — и сбросил их, как колодки.

Тут он почувствовал голод, но сначала пошел за фруктами.

На веранде стояла большая плетеная корзина, набитая яблоками, грушами и апельсинами, а сверху — гроздь бананов.

Он открыл жалюзи.

Утренний свет хлынул на веранду, и фрукты заиграли всеми цветами радуги, будто искусственные, поставленные для украшения.

Он выбрал большое румяное яблоко и, повернувшись уходить, случайно глянул на двор.

У плюща, прижавшись спиной к колонне, стоял солдат.

— Ами, — прошептал Яаков. — Боже мой, Ами… Кому же и быть, как не ему…

Ами всегда поджидал Ору у этой колонны, под плющом.

— Ами, — выдохнул Яаков, все еще не веря, только догадываясь.

Солдат выглянул из-за колонны, но не вышел на свет, остался в тени, и Яаков видел половину его темного лица и сверкающий как у кошки глаз.

Когда солдат снова скрылся, Яаков рявкнул:

— Ами!

Ами стал медленно выходить на свет.

Яаков подбежал к двери, снял трубку интеркома и, заслышав шаги, нажал кнопку и не отпускал, пока внизу не хлопнула дверь.

Тогда он распахнул дверь квартиры.

Он слышал, как лифт спускается, проходит мимо четвертого этажа, останавливается внизу, как открывается и закрывается дверца, лифт снова поднимается и останавливается тут, на четвертом этаже, открывается дверца, человек выходит из лифта и входит в квартиру.

Незнакомец приблизился. Левый рукав — пустой — пристегнут к гимнастерке, вместо левого уха — кусок марли, рядом глаз, вбитый глубоко в череп, без ресниц и без брови; половина лица — сплошной багровый шрам.

— Здравствуй, Ами, — выжал из себя Яаков.

— Здравствуй, — ответил Ами чужим голосом.

Яаков хватал воздух открытым ртом, словно долго бежал.

— Я ждал Ору, она еще не знает, что я жив… — сказал своим новым голосом Ами. — Меня успели вытащить… Хоть, может, и не стоило.

— Садись, — выговорил наконец Яаков. — Садись, чего ты стоишь.

Но ни тот, ни другой не сел, так и стояли друг перед другом два солдата, один — с фронта, уже отвоевавший, другой — из тыла, еще воюющий.

Яаков знал, что не надо спрашивать.

Он и не хотел.

Но, видимо, надо было.

Как не спросить?

И он с трудом заставил себя.

— Ты… все время… был с Ициком?..

Спросил и опустил голову.

Ами кивнул.

Яаков даже не видел, что он кивнул.

Он и без того уже знал, просто так спросил.

И еще он хотел спросить, очень хотел, но не спросил. А хотел спросить: осталось ли что-нибудь? хоть знак какой-то? или один только пепел?

И было тихо.

Долгая тишина.

Двое мужчин стояли друг перед другом, понурив головы.

После того, как Яаков прочитал кадиш, он спросил:

— Ривка не видела тебя?

— Нет.

— Никто не видел?

— Нет, я только пришел, и вы вернулись.

— Слушай… Сейчас я тебя отвезу домой.

— Ладно.

— Потом найду Ору. Скажу ей.

— Ладно.

— И чтобы я тебя больше тут не видел.

— Ладно.

Яаков поднял с пола гимнастерку, натянул ее, сунул ноги в ботинки, шнурки завязывать не стал, запихнул их кое-как в ботинки и положил руку парню на плечо.

— Пошли.

Ами двинулся к двери.

— Погоди еще… — остановил его Яаков. — Нехорошо мне.

Он открыл дверцу бара, налил полстакана водки из бутылки с желтой этикеткой с красным ободком и надписью Wodka Luksusowa.

Пил и чувствовал, будто желчь глотает.

Но выпил все.

Тогда взялся за краешек белого листа, вытащил его из-под вазы с гвоздиками и написал:

«Забегал на минутку. Яблоки, румяные эти, очень хорошие. Целую. Яаков».

Выскочил на веранду, схватил пару крупных яблок и, вернувшись, засунул их Ами в карманы брюк.

Взял свою сумку, винтовку.

Запер дверь и вызвал лифт.

Он все еще держал Ами за пустой рукав, словно боясь, что тот убежит. Втолкнул парня в машину, огляделся по сторонам и порадовался, что никто их не видит.

Мотор завелся сразу, он даже удивился.

И они поехали, и дети не останавливали их машину на улице, хоть фары и не были синими, потому что никто уже не закрашивал фары.

Ами ни о чем не рассказывал, и Яаков не спрашивал.

Он включил радио.

Слышал шум, и этого было ему достаточно.

20.

Наконец-то он выбрал напиток для себя.

Еще повертел в руках эту темную бутылку с белой наклейкой, и все мелкие буквы и надписи исчезли, смылись, остались только большие буквы BLACK & WHITE и две сидящие собачки, очень милая пара.

Эту бутылку отложил для себя.

И еще, разумеется, вынул из бара красную, бархатную.

Взял небольшую рюмку, вытащил пробку, нагнул бутылку. Еще не успела политься красная жидкость, как в бутылке булькнуло — вкусно, маняще.

Он выпрямил бутылку и снова нагнул ее, играя, и снова раздался вкусный плеск, а потом уж красная жидкость заполнила рюмку.

Он поднес ее к губам и вобрал ноздрями горьковатый запах вишневых косточек.

В баре стояли всевозможные вишневые ликеры, и, конечно, все они пахли вишней.

— Ривка, — проговорил он вдруг. — Почему ты пьешь этот… бархатный компот?

И замолчал.

Замолчал, но ждал ответа, хотя она могла и не откликнуться на чужое имя.